Облом

Приснился как-то каравай пшеничный. Будто бы, прижимая к груди, отрезает она ломоть. Аромат – голову кружит. Проснулась – во рту слюна. Ночь за окном. Встала, открыла ларь, достала банку с сухарями. Последняя из тех запасов, которые предусмотрительно сделала, когда поняла, что навь голодного двадцать первого года все явственней, вот-вот дыхнет в лицо. Помочила сухарик в воде, стала сосать. Не осталось в нем хлебного вкуса, совсем выдохся. Твердо решила, что утром пойдет, из отложенных для дров денег купит хлеба. Но наутро образумилась. Голова освежела. Нельзя, старая, терпи. Без хлеба, на картошке с луком перебьешься, а прохарчишь деньги, без дров – и с набитой утробой в морозы околеешь.

С самого начала лета ждала баба Лиза, когда привезет ей дрова Костька-тракторист. В последний приезд Сергей распил с друзьякой бутылку. Твердый уговор был, как кончится посевная, в междупарье и займется тот дровами. На делянках поездить – прошлогодних недобранных штабелей! Пропадет все. Ничьи они теперь. Да что-то замешкался парень.

А баба Лиза каждый вечер, лишь услышит гул трактора, спешит к окну: не к ней ли? Когда Костька, подъехав поздно вечером, осветил окна фарами, не надевая опорок, как была в носках, поспешила во двор. Вот радость-то!

Пока парень скидывал с тележки бревна, достала из сундука сверток с деньгами, бутылку водки. Остатки холодной картошки вывалила в миску, огурчишек помыла, солонку поставила.

Своеручно налила водки в стакан.

– Перекуси чем бог послал. Вот только хлеба нет.

– Да ладно, баб. Мундир он и без хлеба вкусен.

Выпил, макнул мокрым огурцом в солонку, ломтиком картошки закусил. А баба Лиза тем временем разматывает тряпицу, подносит поближе к глазам пачку мятых бумажек.

– Ты, Костенька, наливай. Ехать-то нонча, чай, некуда. Подкрепись.

Неверными руками перебирает бумажки.

– Вот тут у меня сто восемьдесят пять тыщ. Не обидишься ли, Костенька? – протягивает она деньги. – Сошшитай.

Парень взял, отсчитал тридцать пять тысяч, возвратил их.

– Сто пятьдесят мне хватит. А эти тебе самой понадобятся.

Баба Лиза, оставшись одна, ходит по комнате. В глазах блеск. То к окну подойдет, смотрит в темноту, то к столу, передвинет миску. Достала из кармана возвернувшиеся бумажки.

– Это ж надо! Да тут деньжищ – куры не клюют. Все! Будя! Завтра утром в лавку.

Радость в уголках глаз, и слезинки высочились, когда представила, как зайдет в магазин, важно осмотрит полки.

А утро наступило – все встало по местам. Вновь образумилась старая. Дрова-то распилить да расколоть надо. За спасибо живешь никто их не одолеет. А во дворе уже август.

Он словно припугивает бабу Лизу отяжелевшими тучами, напоминает о грядущей мокропогодице. Вон люди-то уже начали выбирать картошку. Торопятся. Не ровен час, останешься без выращенного урожая. Слышно в последние годы, то у того, то у другого выкопали. Это у тех, чьи огороды на стороне. А на задворках-то не осмелятся. Так что пусть клубни еще плоть наращивают, да кожура окрепнет. Выдадутся деньки, за недельку-другую и она, копотня, пристроит выращенное.

То утро было пасмурное, как осеннее. Потому и задержалась в постели старая. Позднехонько встала. Вышла в сенцы, скинула крючок на двери, толкнула – не открывается. Еще попробовала. Плечом – не поддается. Подперли дверь снаружи. Ужель пацаны побаловались?

Пришлось открывать окно. Кое-как вывалилась. Как мешок с костями. Упала на траву под завалинкой. Крутится, еле встала. И обомлела: нет дров! Обок сенцев была куча. За ночь будто выветрило. Не верит глазам старая. Пошла за дом, словно кто-то мог туда перетаскать. В горле ком подкатил. Дышать стало трудно. Увезли.

Как бугай на майском выпасе завыла старуха. Повисла плетями рук на заборе. Умолкнув, долго смотрела в сторону дальней изгороди. А потом очнулась, тихо заковыляла к избе.

В сенцах в темном углу на гвозде веревка. Уж лет десять висит без надобности. Вот и сгодилась.

Сняла. На изломе след ржавчины от гвоздя. Вся иссохлась.

Вынесла из избы табуретку. Старая, расшатанная, без малого ровесница хозяйки. Последняя служба.

Держась за гвоздь в стене, еле забралась. Смастерила узлы, просунула голову в петлю, не торопясь сняла платок с головы, повесила на гвоздь. Стоит, вроде бы не знает, что дальше.

Перекрестилась, тихо сказала: «Прости, господи». Согнула ноги в коленях, оттолкнула табуретку.

Узел петли больно ударил в затылок. Веревка затрещала. Рухнула старая на пол, ударившись головой о ножку табуретки, так что искры из глаз.

– Ах ты етиттвою! Умереть-то по-человечески не можешь, старая карга!

Зло встала с пола, словно и немощи не было в ногах. Сняла петлю с шеи, бросила в угол. Подняла табуретку, стукнула ножками об пол, будто в них вся причина. Трет ладонью затылок, боль заглушает. А в глазах задумчивость.

Подошла к двери, взялась корявыми пальцами за притолоку, смотрит во двор, туда, где дрова, Костькой привезенные, были вчера. Примята на их месте полынь. В пол смотрит баба Лиза, бормочет себе под нос: «Из-за дров-то в петлю. Совсем сдурела, старая. Аль пуще лиха не видывала?»

ИМАМЕЙ (повесть)