Облом

Крепко ущемила его та поездка. То, чего не обнаружили в областной клинике, с лихвой отпустила человеку железная дорога. На две недели оставалось жизни в его осунувшемся сердце, хотя в день возвращения стукнуло Евлампию семьдесят лет – не бог весть какой возраст.

С этим семидесятилетием и решил поздравить отца другой его сын – Виктор, живший недалеко в соседней области. Он просидел за столом полчаса, сочиняя поздравление. Чтоб необычным оно было, неизбитым. А то что там: поздравляем, желаем – ни ума, ни фантазии. Он отнес письмецо в почтовый ящик, прикинув, что не поздней, чем дней через пяток, оно дойдет до отца – как раз к урочному времени. Не было еще у Виктора такого мнения, как у деда Анисима, который, как мы уже слышали, ругал пьяницу Ваську, считая, что вся почта, она навродь Васьки. А через три недели однажды утром получил Виктор телеграмму, в которой сообщалось о смерти отца. Быстро собравшись, он приехал с женой в родную деревню. Телеграмма, как иногда случается, пришла без задержки, а потому отца застал еще дома не похороненным и, сев у гроба, в глубокой скорби размышлял о быстротечности человеческой жизни. Соседи, знакомые, присутствовавшие при покойнике, тихо переговаривались кто о чем. Мать, уже смирившаяся, сидела на кровати. Вдруг из сенцев послышался голос Кривенчихи, которая, входя во двор, видно, достала из ящика у калитки брошенное туда утром письмо.

– Письмецо тут, Кузьминична. Кто-то, должно, сочувствие тебе шлет.

Она передала конверт, села на скамью у стены, а Кузьминична, надорвав, достала из конверта открытку, с недоумением посмотрев на крупные яркие цветы на ней, близоруко прищурившись, вполголоса стала читать. Дед Анисим сидел с ней рядом.

– Дорогой батя, – читает Кузьминична. – Приветствуем твое состояние в этот радостный день. Целуем тебя и счастливую нашу маму...

– Подожди, Кузьминична, – забрал из ее рук послание Виктора дед Анисим. – Не к сегодняшнему случаю было написано это. На две недели запоздало.

Закопали Евлампия – небо деду Анисиму с овчинку показалось. Приближается очередь. Давно не злоупотреблял, а тут на поминках, стакан не отставляя, заливал серую тоску. Так что Петровна, жена, встревожилась: как бы плохо не стало. Увела его домой, уложила в постель, сидела рядом, пока не уснул.

А наутро белые мухи тихо закружились над деревней, словно торопя умиротворенную осень повернуться к зиме, чтобы скрыть от глаз свежие человеческие раны.

В то утро, на следующий день после похорон, вышла из пригородного автобуса на деревенской остановке старшая дочь Евлампия – Клавдия. Долгие годы не появлявшаяся в родной деревне, жившая в далекой области, откуда ближе доехать до столицы, чем до родины, она была незнакома появившемуся в ее отсутствие новому деревенскому поколению. Ее-то, направляющуюся в сторону кладбища в сопровождении Васьки, и увидел дед Анисим. Она, торопливо шагая, на ходу встряхнула небольшой мешочек из серой ткани, аккуратно свернув, положила его в карман пальто. Должно быть, землицы решила взять с могилки отца, – определил дед Анисим.

Он плохо контролировал свое настроение и, не раздумывая, медленно пошел вслед за ними. Брат с сестрой, тихо переговариваясь о чем-то своем, вошли в кладбищенские ворота и направились к дальней закраине мимо холмиков за оградками – последним пристанищем упокоившихся односельчан. У той закраины несколько свеженасыпанных холмиков словно приостановили неукротимо удлиняющийся год от года, месяц от месяца ряд, будто на бумаге обозначили слова: «и так далее».

Холмик последнего приюта Евлампия соседствовал с таким же преставившейся неделей раньше Кондратьихи. Эта могилка, как и несколько близрасположенных, была пока необустроена. Лишь конец соснового бруска с выведенными на нем химическим карандашом датой смерти и фамилией да венок на выросшем вчера холмике позволяли разобраться, кто где похоронен. Но чем, как говорится, черт не шутит. Видно, ветер, наигравшись черной лентой, переметнул венок к новой соседке Евлампия, с которой они при жизни были знакомы лишь, что называется, постольку поскольку.

Кондратьиха долгие годы до ухода на пенсию работала билетным кассиром в деревенском клубе. Нервную и голосистую, постоянно ругавшуюся на толкавшихся у окошка кассы ребятишек, одни побаивались ее, другие при случае передразнивали. Нередко доставалось от нее и Ваське Козлову, который в детстве был архаровцем еще тем. Так что вряд ли можно было заподозрить его в особых чувствах к умершей. Тем не менее именно возле ее могилы с торчащим концом соснового бруска и зацепившимся за него венком и остановились в молчании брат с сестрой. Но молчание продолжалось совсем недолго, потому что уж в этот день после похорон отца, в чем уверен Васька, грешно было бы не освежиться с самого утра, что он и сделал с чистой совестью, а потому нервишки Васьки вовсе утратили тормоза, и он, постояв в скорбной позе лишь несколько мгновений, вдруг, словно подкошенный, уперся в склон коленями, потом, раскинув руки, лег на холмик и стал рыдать, причитая.

– Прости меня, прости.