Облом

В добром расположении духа идет дед по улице города. Солнце светит ему добрым теплом в лицо. Ветерок дует в спину. То, что голова побаливает, – это ничего, пройдет. Вот ведь как оно вышло, размышляет дед. А сержант молодец. Говорят, милиция сама вся что ни на есть мафия. Вранье получается. Забрал бумажку, ту, что с наклейкой, а сдачу всю вернул.

И уже не верит дед, что паренек, скупивший Борьку, злоумышленно поступил. По лицу его видать, ни в карман не полезет, ни старого человека не обидит. Может, даже не знал, что дает.

А платить за мертвецкую – это ж надо. Додумались ведь.

Каким только боком не повернется матушка Россия, размышляет дед Анисим. Чего только ни творилось в городах ее и весях. То мы богатеев изничтожаем и церква рушим, то снова радеем за богатых и храмы возводим; то Америку догоняем и под бок ей ракеты подпихиваем, то в друзьях-ахиратках с ней ходим; то, почитай, задарма золотую Аляску отдадим, то в какую-нибудь чужую каменистую Шикотань как зубами вцепимся; то бесплатной медициной похваляемся, а то за морг деньги требуем. И несть конца всей этой российской чересполосице. Ну да и ладно.

А насчет тех, кто на тот свет отправить деда хотел, у них, как выражается пострел Ильюшка, облом получился.

«Помирать нам рановато, есть ишо у нас дома дела», – напевает потихоньку дед на ходу.

ПРОЩАНИЕ С КОНДРАТЬИХОЙ

– Во всей российской почте служат, видно, такие баламуты, как ты, – выговаривает дед Анисим Ваське. – Ты ж сам был, когда место для отца столбили, а оплакиваешь Кондратьиху, навродь она тебе мать родная.

Васька стоит у могильного холмика, отвернувшись в сторону. Чувствует свою вину. Лицо у Васьки серовато-лиловое с просинью. Нос и в лучшие-то времена был далеко не классического рисунка, а за эти годы он стал, ни дать ни взять, – как картофелина.

Пьет Васька, как говорится, смертельную, не просыхает вот уже сколько лет. И диво дивное: как его держат на работе? Может, есть у них там какой циркуляр, который предписывает пестовать на каждой почте такого забулдыгу, чтобы всякий брак, оборачивающийся издевательствами над людьми, на них, на забулдыг списывать.

Васька – старший сын умершего три дня назад Козлова Евлампия, соседа деда Анисима. Почитай, полвека прожили они рядом. Всякое бывало за эти годы, не бывало только раздора, потому что оба были бессребренниками, отличались простосердечностью и дружелюбием. И вот не стало Евлампия.

Евлампий, в бытность свою, средь односельчан больше именовался чудным прозвищем – Сорок лет коммунист. Ни в какой партии он никогда не состоял, и прозвище это, приставшее к нему уж никто не помнит когда, выдавало в нем человека, о каких говорят: с таким не соскучишься. Пуще того, не приходилось скучать в жизни самому Евлампию, потому что влипнуть в какую-нибудь историю стало словно бы его увлечением. И ладно б если истории эти завершались благополучно, потому что, например, та поездка в областную клинику по направлению местных медиков имела вовсе не безобидное окончание.

Езды до областного центра пять часов по железной дороге. Вот железная дорога и отвезла его до...

Давненько не ездил Евлампий на поезде. И не доводилось ему слышать о новшестве, которое возвело в полицейский ранг тех, кому печься бы об удобствах для пассажиров. Все стены о том новшестве исписаны на вокзалах: без паспорта ты не пассажир.

Но в область Евлампий уехал. Можно предположить, и билетный кассир местного вокзала, и проводница проходящего поезда какие-нибудь ненормальные оказались: не потребовали паспорт. И в клинике то ли неопытная сидела, то ли, наоборот, знавшая, что, хоть с паспортом, хоть без паспорта, помощи ты здесь получишь – одна писанина. И лишь собравшись в обратный путь, купив на последние деньги билет, Евлампий предстал перед проводницей, другой уже, перед нормальной.

– Паспорт давай. Что, первый раз поезд увидел? – потребовала она, крупная такая, как хлебопекарня.

Холодным потом шибануло Евлампия: второй день пошел, как без паспорта по белу свету ходит! Как ни увещевал проводницу – бесполезно. Поезд ушел. Билет в кассе не приняли. Без паспорта. Плакали денежки деда Евлампия. Своим человеком стал он средь сословия, которое встречается на железнодорожных вокзалах – кривых, хромых, грязных, оборванных – тех изгоев, которых чинуши, скудоумные, когда речь идет о деле, и находчивые при составлении бумаг, обозначили общеизвестной нынче аббревиатурой – бомж. Две недели не возвращался домой, так что был объявлен розыск Козлова Евлампия, пожилых лет, с такими-то приметами.

Помог вернуться домой односельчанин, который, узнав его, уже вписавшегося в упомянутую вольницу, с помощью милиционера усадил на поезд, одолжив денег на билет. Кузьминична, жена, уже не верившая в благополучный исход, в слезах встретила мужа, отмыла, откормила его, но тихо про себя отметила, что сдал Евлампий после этой нелепой отлучки.