o c24ec28d571a6d65

солнце, и девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по

плечам, и юноша вдохнул их свежий, едва слышный запах. «Будто в лесу идешь, - подумал

он.

Василиса все глядела куда-то вдаль, и Григорий заметил, что на длинных, черных ресницах

повисла слеза – маленькая, будто капель. «Вот, значит, как, - вздохнула она, перебирая

смуглыми пальцами бусины простого ожерелья – красного, из высушенных ягод. Между ними

на снурке висел крестик.

- Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его». Девушка говорила

медленно, подбирая слова, и парень увидел, что слеза оторвалась от ресниц и покатилась

по гладкой щеке.

- Василиса Николаевна, - он сглотнул и заставил себя взглянуть на нее. «Василиса

Николаевна, вы же знаете, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не

обижу, ни словом единым, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо

более».

Девушка молчала, и вдруг, вздохнув, нашла его большую руку и сжала – крепко. «Хорошо, -

она все смотрела на реку, и Григорий почувствовал, как она чуть придвигается к нему.

Он робко, едва дыша, обнял Василису за плечи, не смея даже поверить своему счастью, и

увидел, что девушка улыбается – мимолетно, едва заметно, словно единый луч света во

мгле северной ночи.

Солнце выглянуло из-за низких, серых туч, и лед на Туре вдруг заиграл золотом. «Скоро и

весна, - нежно сказала Василиса. «Скоро и тепло».

- Да, - прошептал Григорий, перебирая в руках ее горячие, тонкие пальцы. «Да, милая моя».

Ему снилась Марфа. Ермак редко видел ее, а когда видел – всегда в той избе, в Чердыни,

где она сидела на лавке и кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами, и

атаман, еще во сне, подумал: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне,

что нет у нее дочки более».

Он поднял веки и полежал, закинув руки за голову, ощущая тепло избы, чуть вздохнув. «А с

кем посылать? Никто за Большой Камень и не ходил с тех пор, из наших. Сначала ждал я –

может, объявится, а теперь вона – второй год идет. Сгинула девка, а жалко – молодая какая,

красивая, и дитя, наверное, в могилу унесла».

Атаман чуть приподнялся и глотнул воды. Хороша она была, из Туры взятая – чистая,

сладкая, и Ермак отпил еще. «Летом, - приговорил он, ставя оловянную кружку на стол.

«Летом и спосылаю грамотцу Марфе».

В дверь заколотили. Ермак взглянул в щель промеж ставен – только начал подниматься

тусклый, неуверенный рассвет.

- Что еще там? – зевнул он, одеваясь, впуская в избу Григория.

- Рать по Туре вверх идет, - сказал юноша замерзшими, побледневшими губами. «Кажись,

остяки восстали».

- Ну-ну, - хмыкнул Ермак, проверяя ручницу. «Ежели правда сие, так не повенчаешься ты

сегодня, Григорий Никитич. Василиса-то здесь, в крепостце?».

- Еще вчера на закате приехали, всей семьей, - ответил парень. «У меня в избе живут».

- Ну, посмотрим, что там за рать, - Ермак накинул тулуп и пошел к дозорной вышке.

Лед реки был усеян черными, быстро передвигающимися точками. «Сотни три, не меньше, -

присвистнул Ермак и велел: «Пищали к бою! И будите всех, быстро!».

Атаман посмотрел на уже рыхлый, волглый снег и подумал: «Вот же смотри – уже и Пасху

справили, и не ранняя она в этом году была, а все равно – не тает. Но весной пахнет».

Он вдохнул чуть заметный ветерок с востока, и, нагнувшись, взглянув на дружинников, тихо

сказал: «Без команды моей никому не стрелять, может, и миром еще разойдемся».

- Миром, - недоверчиво пробурчал кто-то снизу, но спорить с Ермаком не решился.

От остяцкой рати отделилась одна, маленькая отсюда, издали, фигурка, и быстро пошла к

воротам крепости.

- Сейчас ведь как лук вытащит, - сочно выругался один из дружинников.

- А ну тихо! – одернул его атаман и сощурил глаза, - человек, в малице, остановился под

обрывом, и замахав над головой руками, что-то закричал.

Ермак прислушался: «Что за..., - он чуть было не выругался и велел: «Ворота откройте!»

- Атаман! – было, попытались его остановить.

- Откройте, я сказал! – он быстро спустился с вышки, и, скользя по крутому берегу Туры,

сбежал вниз, на лед.

Зеленые глаза играли светом восходящего солнца, смуглые щеки раскраснелись, и Федосья,

- атаман опешил, - бросилась к нему на шею. «Ермак Тимофеевич! - сказала она, чуть

задыхаясь, - мы с миром пришли, с миром!».

- Ты жива, значит, - пробормотал атаман и вдруг помрачнел: «Иван Иванович преставился,

Федосеюшка. Ты уж прости меня, что невеселую весть принес тебе».

Высокие скулы застыли и Федосья, не глядя на атамана, проговорила: «Видела я все, Ермак

Тимофеевич. Они ж мне руки связали и на глазах моих все это делали. Я перед ними на

коленях стояла, молила – убейте его, а они только смеялись». Девушка перекрестилась и

сказал: «Вечная ему память».

- А с дитем твоим что? – осторожно, ласково спросил Ермак.

- Не жил мой Ванечка, - уголок ее губы чуть дернулся и атаман, обняв девушку, сказал: «Ну,

не плачь, родная, на все воля Божия».

- Спасибо, Ермак Тимофеевич, - Федосья встряхнула темными, убранными под капюшон

парки, косами и сказала: «Отец мой здесь. Под руку царскую отдает тех остяков, что к северу