o 8b191ad8675a2039

- Так вот, - не замечая раздумий Федора, продолжил Басманов, - есть у нас инструмент

один,- все же, как ты и говорил, не след Башкина-то на дыбу сейчас вздергивать, а вот это, -

окольничий взял в руки деревянные, соединенные грубыми винтами, колодки, - это нам

поможет.

- Ходить-то он сам может после? – спросил Федор, задыхаясь от свечного чада, - были они

глубоко в подвале.

- Ходить? – Басманов задумчиво склонил голову на бок. «Ползать, - оно вернее. Да и то

больненько ему будет».

Сейчас, возвращаясь домой на Воздвиженку, Федор первым делом умывался – Феодосия

поливала ему молча, и так же молча ,подавая ручник, обнимала его. Так они стояли, -

соединенные вместе, - несколько мгновений, и только потом шли за трапезу.

Марфа серьезно оглядывала родителей, и тоже сидела тихо, аки мышка. Потом она робко

подходила к отцу и залезала ему на колени – так же молча, прижимаясь к нему так, что

Федор слышал, как бьется ее испуганное, крохотное сердечко.

- Тятенька, - говорила она, - ты меня обними, а я от тебя никуда не уйду».

- Так и будешь сидеть, боярышня, до ночи? – спрашивал Федор, слыша еще молочный,

сладкий, детский ее запах.

- Как вы с маменькой улыбнете’ь, так и ладно будет, - сказала Марфа, закусив губу и щекоча

за ухом, лежащего у нее под боком Черныша. «Тятенька…» - несмело продолжила она.

- Что, милая? – спросил Федор, целуя дочь.

- А Петеньку тоже казнят? – Марфа подняла на отца прозрачные, зеленые глаза и, вздохнув,

сказала: «Как же это, батюшка, значит, и деток убивать можно?»

- Не казнят его, Марфуша, - успокоил ее Федор и встретился взглядом с женой, стоявшей у

окна – ровно железный клинок были глаза Феодосии – безжалостные, твердые, ждущие

ответа.

Ночью, высвободившись из объятий мужа, Феодосия зажгла свечу и села, уставившись

взглядом в стену напротив.

- Мнится мне, Федосья, ты сама на плаху лечь хочешь, - вздохнул Вельяминов. «Ты хоть

понимаешь, что негде нам с тобой Петю прятать? То ж не Феодосий, его в Литву не

переправишь, а ежели в вотчины его отвезти, так рано или поздно откроется все.

Меня не жалеешь, себя не жалеешь, дитя свое рожоное пожалей хоть – пропадет ведь

Марфа, коли все откроется».

- А ты, помнишь, Федор, от Писания, - повернувшись к нему, сказала жена: «И не востанеши

на кровь ближняго твоего: аз господь бог ваш».

Так разве заповедовал нам Господь стоять и смотреть, как ближних людей наших терзают и

мучают? Это ж кровь твоя, родная».

- И вы мне, вестимо, не чужие – угрюмо ответил ей муж.

- Ты, Федор, помнишь ли, кто виной-то разорению и бесчестию Воронцовых? – после

долгого молчания спросила его Феодосия.

- Жестока ты, однако, Федосья, - Вельяминов посмотрел на нее и не узнал свою обычно

тихую, спокойную жену – она тяжело дышала и даже при неровном, мерцающем огне свечи

было видно, как покраснели ее щеки.

- Ведь любовь, Федя, - она ж не в том, чтобы мужу поддакивать, да со всем с ним

соглашаться, - смотря прямо ему в глаза, сказала Феодосия. «Это у вас на Москве жены

молчат, потому что мужей боятся, а в Новгороде искона заведено было – коли неправ муж

твой, скажи ему об этом, громко и не таясь.

Потому что ежели б я тебя, Федор, не любила, отвернулась бы сейчас и ничего не говорила

– делай, как знаешь. Только в семье – в ней не едина голова, а две, и обе – равные».

Феодосия замолкла и Федор вдруг, сам того не ожидая, сказал:

- Прасковью-то уже не спасешь, как не старайся.

- Почему? – подалась к нему жена.

- Если б я в остроге сидел, упаси Господи, ты б поехала, куда от меня? – спросил

Вельяминов.

- Нет, бо сказано было: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене

своей, и будут двое одна плоть», - твердо сказала Феодосия. «Как же ехать, ежели мы плоть

одна?».

- Ну, вот видишь. И Марью она не покинет до самого часа смерти ее, - вздохнул Вельяминов.

«Только вот как ты, Федосья, предполагаешь Петю-то из Москвы увезти? Опять батюшке

своему писать будешь?».

Феодосия скользнула обратно в его руки и прижалась к нему.

- Что ж делать, коли надо? И пришлет батюшка за Петей человека надежного, так, что твой

Басманов – змея подколодная, - и не пронюхает ничего.

- Дай-то Бог, - вздохнул Федор и почувствовал, - как всегда рядом с Феодосией, - будто она

половинка его, и нет без нее ему ни жизни, ни счастья.

- А как ты на Рождественку-то проберешься? Стрельцы там, – спросил Вельяминов, целуя

Феодосию, и понимая, что она улыбается.

- Москвичи ж стрельцы-то, небось? – рассмеялась жена.

- Ну да, - недоуменно сказал боярин.

- Ну, так ты меня, Федя, прости уж, но не тягаться вашим москвичам с новгородцами – мы

вас искона вокруг пальца обводили, да и сейчас обведем, - лениво сказала Федосья и

вернула его поцелуй.

В тот день много где на Москве видели сероглазую, высокую инокиню. В церкви святого

Никиты Мученика она отстояла заутреню, усердно отбивая поклоны, а после, выйдя на двор,

разговорилась с богомолками.

Матушка приехала из Ростова - поклониться святыням московским, да заодно привезти

усердным вкладчикам ее монастыря, - боярам Воронцовым, кое-каких гостинцев – лестовку

плетеную, вышитые златом венчики с молитвами, свежего меда в сотах.