o 8b191ad8675a2039

Когда Федосья пришла заниматься с девочками, Марфа, наконец, вернулась в свои палаты.

Наложив засов на дверь, она достала перо и чернила, и принялась писать.

-Питера не трогай, - сказал ей Джон, когда они встретились на Биллинсгейте. У Марфы в

руках была корзинка с копченой рыбой, и разведчик не удержался – вытащил оттуда одну.

«Он в ближайшие два года будет заниматься Персией, незачем ему еще и на Москве

рисковать. И знай – вся корреспонденция, что уходит с Английского Двора, прочитывается

царю. Так что ты тоже не рискуй, найди, - Джон усмехнулся, - как доставить твои отчеты в

Новые Холмогоры другим, так сказать, путем. Незачем Ивану знать, что при его дворе кто-то

есть.

-А в Новых Холмогорах? – поинтересовалась Марфа, принимая от Джона кусок рыбы.

«Вкусно,- она зажмурилась, - как пахнет, свежая совсем».

-А там сидит наш человечек, -Джон внезапно вдохнул ветер с Темзы и улыбнулся, - давно

уже сидит, надежно. Доступ на корабли у него свободный, так что он передаст все, кому

надо.

Марфа закончила шифровать, и, развернула письмо Федосьи:

-Дорогой сэр Стивен, - читала она, - у меня все хорошо. На Москве мне нравится, хотя тут,

конечно, холоднее чем в Лондоне. Я занимаюсь, молюсь каждый день, и ухаживаю за

сестрами. Матушка мной довольна.

Очень жду нашей встречи, ведь осталось совсем недолго. Я думаю, что я стану вам

послушной женой, и, ежели на то будет воля Господа – матерью нашим детям. Я по вам

очень скучаю, и посылаю вам свою любовь».

Марфа, поджав губы, спрятала обе грамоты в простой холщовый мешочек, и, постучав к

младшим, сказала: «Я в церковь, к обедне. Если Федя без меня вернется, Федосья, отправь

его в мыльню – там с утра протопили уже».

-Хорошо,- девушка кивнула головой и наставительно сказала Лизе: «А теперь спрягай мне

глагол manger».

-Je mange, tu manges, il mange, nous mangeons….- Лиза прервалась и потребовала: «Ты

давай сложней мне что-нибудь, я не маленькая».

Марфа улыбнулась, и, спустившись по лестнице, сказала ключнице: «Я в церковь, боярышня

Федосья Петровна вскорости на поварню придет, ты там ей спуску не давай, пусть сама все

делает, и тесто творит, и рыбу чистит».

Ключница умильно улыбнулась: «Да как велите, боярыня-матушка, дак и сделаю все».

-В мыльню вечером пойду, - распорядилась Марфа, набрасывая соболью шубу, -ты там

приготовь, все, что надобно мне – притирания, шалфея завари, череды. Ну, знаешь».

Ключница поцеловала перстень боярыни и осторожно спросила: «Может, возок заложить,

Марфа Федоровна? Как вы ножками-то своими сама пойдете? На дворе-то ковры для вас

приготовлены, как положено, а за воротами – уж не обессудьте, - нету их».

-Да уж сотню саженей прошагаю-то – усмехнулась боярыня.

На дворе усадьбы легкий снежок падал на расстеленные от крыльца до ворот драгоценные

ковры. Марфа на мгновение остановилась, и, закрыв глаза, вдохнула резкий, щекочущий

ноздри воздух родного города. Пахло дымом, свежестью, в низком, белесом небе висело

маленькое, яростное солнца конца зимы.

Холопы открыли тяжелые ворота и, Марфа, перекрестившись на купола, пошла к входу в

монастырь.

После обедни к церкви стекались нищие и юродивые.

-Боярыня-матушка, - причитали убогие старушки, -хоша на кусочек хлебца дайте...

Марфа сотворила щедрую милостыню, а особо оделила грязного, раздетого по пояс, в

тяжелых веригах юродивого, что трясся на морозе, разбрызгивая слюну.

-Помолитесь за меня, отче святый, - шепнула Марфа, наклоняясь к человеку, передавая ему

холщовый мешочек. «Тут серебро для вас».

Юродивый вдруг завыл, подняв косматую голову к небу – без слов, низким, ревущим

голосом. Старушки-богомолки испуганно крестились.

Нищий замолчал и схватился за подол шубы боярыни. «Атаман поклон передает», - не

услышала, а поняла Марфа по движению обмороженных, потрескавшихся губ, а потом

юродивый, забившись, опять завыл – долго, протяжно.

Галки, облепившие монастырские кресты, снялись, заслышав рев снизу, и ушли в небо –

черной, трепещущей стаей.

Марья Федоровна стояла на коленях перед иконами. В палате было холодно, в печи еле

перебегали слабые, синеватые огоньки. Крохотное, сумрачное окно было покрыто инеем,

трещали фитили свечей. На узкой, приставленной к стене лавке не было ничего, кроме

старой, в дырках, льняной простыни.

Девушка посмотрела на темные, большие очи богоматери и прошептала: «Заступница,

матушка, хоша и грех это, но пошли мне смерть. Я хотя бы с ним встречусь тогда».

Она опустила голову в руки и вспомнила, - всем телом, - бревенчатую стену кладовой,

невероятный, кружащий голову запах цветов, его губы – мягкие, ласковые, и руки, что

обнимали ее всю – будто она была сотворена Господом как раз для того, чтобы оказаться в

них.

Что было дальше, - о том Марья не хотела думать. Но, как она, ни старалась, каждую ночь,

закрывая глаза, девушка видела его взгляд. Тот, в царских палатах, ветреной, наполненной

близкой бурей, ночью.

Она и не знала, что в глазах человека может быть столько боли.

А потом он пропал, - государь сказал небрежно, зайдя к ней перед венчанием: «Я в дружки

брата твоего взял, Марья, Матвея Федоровича уже неделю не видел никто».