o 8b191ad8675a2039

Федора и позволяла вести себя все дальше, по тем дорогам, что были ее ранее неведомы.

Федор Вельяминов торопился домой, подхлестывая коня.

За три месяца брака он вспомнил позабытые давно чувства– тепло очага, и женщину,

которая каждый раз встречала его улыбкой и объятием – красивую и молодую свою жену,

что каждый раз смотрела на него так, что Федору немедленно хотелось отнести ее на руках

на брачное ложе и остаться там с ней навсегда.

С покойницей Аграфеной было совсем по-другому. В последние годы брака, перед смертью

ее, Федор испытывал к рано состарившейся, болезненной жене, жалость, а не желание. И

даже то, что соединяет мужчину и женщину в брачной постели, стало для него источником

тревоги, а не наслаждения – зная, что не живут у них дети, Федор всякий раз чувствовал, что

подвергает свою жену почти смертельной опасности.

После ужина Федор пересел в большое кресло, а Феодосия, как это было у них заведено,

принесла из своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы

Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий

греческие слова.

Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:

- Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале – не смея заговорить.

- А теперь привыкла? – он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные

волосы упали ниже талии.

- Привыкла-то, привыкла, - рассмеялась Феодосия, - а все ж остерегаюсь иногда – кто я

перед львом?

- Львица, вот кто, - пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место,

где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.

-Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? - он начал расстегивать

ее опашень – медленно, аккуратно. «Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен,

боярыня».

Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: «Разве ж стала бы я

львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?».

Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их

брачный покой – такой долгой казалась ему дорога наверх.

Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой

богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы

золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он

аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые,

затрепетавшие под его губами веки.

Не открывая глаз, Феодосия сказала: «И кто из нас, боярин более молод? Каждый раз думаю

– все же ты, а не я».

- Знаешь, как говорят? – он провел пальцами по ее щеке, бархатистой, нежной, словно

лепесток цветка. «Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое – пьянит

надолго. Ну, так как, боярыня – молодого тебе вина налить, али старого?»

- Да уж выбрала я, Федор, напиток, что мне по душе - не изменю ему до конца дней своих, -

усмехнулась Феодосия.

- Вот и я тоже выбрал – он стал медленно, едва касаясь, целовать ее полуоткрытые губы, и

сначала даже не понял, что жена ему шепчет.

Феодосия отвернулась и даже в полутьме почувствовала, что заливается вся жаркой

краской.

- Понесла я, - еще раз прошептала она, спрятав лицо от Федора.

- Что? – он оторвался от ее губ и приподнялся на локте. «Что ты сказала?»

- Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как я непраздна, - Феодосия села, обхватив колени

руками.

- Ты уверена? – он вдруг испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены – боль, муки,

подурневшее, усталое лицо, и кровь, кровь умиравших в ее чреве младенцев.

- Да, - тихо ответила Феодосия. «Потому и не говорила тебе, что хотела удостовериться».

- Иди ко мне, - глухо сказал Федор, и, когда она одним легким, плавным движение оказалась

рядом, он зарылся лицом в ее распущенные, еще пахнувшие летом волосы.

-Не бойся, - проговорила Феодосия, почувствовав всем телом своим, всей душой и его страх,

и его надежду. «Доношу я нам здоровое дитя до срока, муж мой».

Федор вдруг, будто очнувшись, провел рукой по ее высокой груди и еще плоскому животу.

- Бог да благословит дитя наше, Феодосия, ибо истинно – зачато оно в любви, и в ней же

рождено будет, - Федор вдохнул ее запах – миндаль, и цветущие травы, и шепнул Феодосии:

«Знаешь, чего бы я хотел сейчас?»

- Того же, чего и я, боярин? – Феодосия прильнула к нему, словно не было у нее иной

защиты и опоры, и тихо сказала: «Возьми меня, муж мой, отец дитя нашего, возьми, ибо нет

у меня другого счастья, кроме, как, когда ты желаешь меня».

Потом она заснула, а Федор почти всю длинную, осеннюю ночь лежал, баюкая ее, сомкнув

руки на ее стройном теле там, где было еще незнакомое ему, но уже такое возлюбленное

дитя.

Святки Вельяминовы провели в своей московской усадьбе. Хоша и легко Феодосия носила

свое чрево, но Федор, раз и навсегда поклявшись себе, что будет оберегать и дитя ее от

любых, пусть даже самых малых опасностей, не захотел ехать в подмосковную на

праздники.

- Не потому я запрещаю это, Федосья, что не хочу, будто ты радовалась, - мягко сказал он,