o 41e50fe5342ba7bb

Эсхила или Пушкина кажется цельной и единой. Если бы нас перенесло в их мир и мы

бы увидели его изнутри, у нас бы запестрело в глазах: так трудно было бы отличить

«самое главное» от пережитков прошлого и ростков нового. В наше время история

движется все быстрей, и наследие прежних эпох напластовывается друг на друга

самым причудливым образом. Купола XVII века, колонны XVIII века, доходные глыбы

XIX века, сталинское барокко XX века смешиваются в панораме Москвы. Чтобы

разобраться в этом и отделить перспективное от пригодного только для музеев (этих

кладбищ культуры, как называл их Флоренский), нужно разорвать былые органические

связи там, где они еще не разорвались сами собой, и рассортировать полученные

элементы, глядя не на то, «откуда они», а на то, «для чего они». Так Бахтин во всяком

слове видел прежде всего «чужое слово», бывшее в употреблении, захватанное руками

и устами прежних его носителей; учитывать эти прежние употребления, чтобы они не

мешали новым, конечно, необходимо, но чем меньше мы будем отвлекаться на них, тем лучше.

«Эклектика» долго была и остается бранным словом. Ей противопоставляются

цельность, органичность и другие хорошие понятия. Но достаточно непредубеж-

денного взгляда, чтобы увидеть: цельность, органичность и пр. мы видим, лишь на-

рочно закрывая глаза на какие-то стороны предмета. Мы любим Тютчева, не думая, что он был монархист, и любим Эсхила, не думая, что он был рабовладелец.

Последовательные большевики отвергали Толстого за то, что он был толстовец, и

Чехова за то, что он не имел революционного мировоззрения, — разве мы не стали

богаче, научившись смотреть на Толстого и Чехова не с баррикадной близости, а так, как смотрим на Эсхила и Тютчева? Борис Пастернак не мог принять эйзен-

штейновского «Грозного», чувствуя в его кадрах сталинский заказ, — разве нам не

легче оттого, что мы можем отвлечься от этого ощущения? Песня может быть враж-

дебной и вредной от того, о чем в ней поется; но если песня сложена так, что она

запоминается с первого раза, то это хорошая песня (скажет всякий фольклорист). Уже

здесь, внутри творчества одного автора, в границах одного произведения, мы отбираем

то, что включаем в поле своего эстетического восприятия и что оставляем вне его.

«Отбираем» — по-гречески это тот самый глагол, от которого образовано слово

«эклектика».

Для нескольких поколений Фет и Некрасов, Пушкин и Некрасов были фигурами

112

взаимоисключающими: кто любил одного, не мог любить другого. Теперь они мирно

стоят рядом, под одним переплетом. Как происходит это стирание противоречий, этот

переход от взгляда изнутри к взгляду издали? Мы не можем это описать: это дело

социологической поэтики, а она у нас так замордована эпохой социалистического

реализма, что не скоро оправится. Но этот «хрестоматийный глянец» — благое дело, несмотря на всю иронию Маяковского, сказавшего эти слова. Культура — это наука

человеческого взаимопонимания: общепризнанный культурный пантеон, канон

классиков, антологии образцов, обрастающие комментариями и комментариями к

комментариям (как в Китае, как в Греции), — это почва для такого комментария.

Но этот общепризнанный и общеизученный канон классиков лишь фундамент

взаимопонимания, на котором возводится надстройка индивидуальных вкусов. На

эклектике общей культуры зиждется плюрализм личных предпочтений. От куль-

турного человека можно требовать, чтобы он знал всю классику, но нельзя — чтобы он

всю ее любил. Каждый выбирает то, что ближе его душевному складу. Это и

называется «вкус»: в XVIII веке это было едва ли не центральное понятие эстетики, сейчас оно ютится где-то на ее окраине. Вкус индивидуален, потому что он склады-

вается из напластований личного эстетического опыта, от первых младенческих

впечатлений, а состав и последовательность таких напластований неповторимы.

Хочется верить, что культура будущего возродит важность понятия «вкус» и вы-

работает средства для его развития применительно к душевному складу каждого

человека. Многие, наверное, знали старых библиотекарш, которые после нескольких

встреч с читателем уже умели на его расплывчатое «мне бы чего-нибудь поин-

тереснее...» предложить ему именно такую книгу, которая была бы ему интересна и в

то же время продвигала бы его вкус, подталкивала бы интерес немножко дальше.

Сколько читателей, столько и путей от книги к книге — от букварных лет до глубокой

старости. Это как бы сплетение лестниц, по книжкам, как по ступенькам, ведущих

выше и выше: они сбегаются к лестничным площадкам и разбегаются от них вновь, и в

этом высотном лабиринте каждый нащупывает для себя ту последовательность