o 41e50fe5342ba7bb

Павловна преклонялась перед Бобровым безоглядно, но здесь была тверда: переводчик

она была замечательный.

С наибольшим удовольствием вспоминал Бобрюв не о литературе, а о своей работе

в Центральном статистическом управлении. Книгой «Индексы Госплана» он гордился

больше, чем изданиями «Центрифуги». «Там я дослужился, можно сказать, до

полковничьих чинов. Люди были выучены на земской статистике, а земские

статистики, не сомневайтесь, умели знать, сколько ухватов у какого мужика. Потом все

кончилось: потребовалась статистика не такая, какая есть, а какая надобна; и ЦСУ

закрыли». Закрыли с погромом: Бобров отсидел в тюрьме, потом отбыл три года в

Кокчетаве, потом до самой войны жил за 101-м километром, в Александрове.

Вспоминать об этом он не любил, кокчетавские акварели его — рыжая степь, голубое

небо — висели в комнате не у него, а у его жены. (Фраза из воспоминаний Марии

Павловны: «И я не могла ничего для него сделать, ну, разве только помочь ему

выжить». Я и вправду не знаю, как выжил бы он без нее.) Первую книжку после этого

ему позволили выпустить лишь в войну: «Песнь о Роланде», пересказ для детей

размерюм «Песен западных славян», Эренбург написал предисловие и помог издать: 435

З А П И С И и в ы п и с к и

Франция считалась тогда союзником.

О стихе «Песен западных славян» Пушкина он писал еще в 1915 г., писал и все

десять своих последних лет. Несколько статей были напечатаны в журнале «Русская

литература». Большие, со статистическими таблицами, выглядели они там очень

необычно, но редактор В. Г. Базанов (писатели-преддекабристы, северный фольклор) был человек хрущевской непредсказуемости. Бобрюв ему чем-то понравился, и он

открыл Бобрюву зеленую улицу. Литературоведы советской формации были

недовольны, есениновед

С. Кошечкин напечатал в «Правде» заметку «Пушкин по диагонали* (диагональ

квадрата статистического распределения — научный термин, но Кошечкин этого не

знал). Сорок строчек в «Правде» — не шутка, Бобров бурно нервничал, все его

знакомые писали письма в редакцию — даже академик А. Н. Колмогоров.

Колмогоров в это время, около 1960 г., заинтересовался стиховедением, этот инте-

рес очень помог полузадушенной науке встать на ноги и получить признание. Еще Б.

То- машевский в 1917 г. предложил исследовать ритм стиха, конструируя по языковым

данным вероятностные модели стиха и сравнивая их с реальным ритмом.

Колмогорову, математику-вероятностнику с мировым именем, это показалось

интересно. Он усовершенствовал методику Томашевского, собрал стиховедческий

семинар, воспитал одно- го-двух учеников-стиховедов. Бобров ликовал. А дальше

получился парадокс. Колмогоров, профессиональный математик, в своих статьях и

докладах обходился без математической терминологии, без формул, это были тонкие

наблюдения и точные описания вполне филологического склада, только с

замечаниями, что такой-то ритмический ход здесь не случаен по такому-то признаку и

в такой-то мере. Математика для него была не ключом к филологическим задачам, а

дисциплиной ума при их решении. А Бобров, профессиональный поэт, бросился в

филологию в математическом всеоружии, его целью было найти такую формулу, такую функцию, которая разом описывала бы все ритмические особенности такого-то

стиха. Томашевский и Колмогоров всматривались в расхождения между простой

вероятностной моделью и сложностью реального стиха, чтобы понять специфику

последнего, — Бобров старался построить такую сложнейшую модель, чтобы между

нею и стихом никакого расхождения бы вовсе не было. Колмогоров очень деликатно

говорил ему, что именно поэтому такая модель будет совершенно бесполезна. Но

Бобров был слишком увлечен.

Здесь и случился эпизод, когда Бобров едва не выгнал меня из дому.

В «Мальчике» Боброва не раз упоминается книга, которую он любил в детстве, —

«Маугли» Киплинга, и всякий раз в форме «Маули»: «мне так больше нравится». Не

только я, но и преданная Мария Павловна пыталась заступиться за Киплинга, —

Бобров только обижался: «моя книга, как хочу, так и пишу» (дословно). Такое же

личное отношение у него было и к научным терминам. Увлеченный математикой, он

оставался футуристом: любил слова новые и звучные. Ритмические выделения он

называл «литавридами», окончания стиха — «краезвучиями», а стих «Песен западных

славян» — «хореофильным ана- пестоморфным трехдольным размером». Очень хотел

применить к чему-нибудь греческий термин «сизигия» — красиво звучал и

ассоциировался с астрономией, которую Бобров любил. Громоздкое понятие

«словораздел» он еще в 1920-х гт. переименовал по- советски кратко: «слор». Мне это