o 0a115616b968c99b

В опочивальне его вырвало, - Марина вовремя успел подставить серебряный таз, - и царь

заснул, уткнувшись лицом в подушку, похрапывая.

Марина протянула руку, и, налив, себе вина, закутавшись в меховую полость, села в кресло.

Над Кремлем висела черная, беззвездная ночь, дул резкий ветер, а снизу все играла музыка

– бесконечная, назойливая.

Они сидели на лавке, и Дуня, положив голову ему на плечо, сказала: «А я у Федора

Петровича спрашивала, вернетесь ли вы еще. Как он сказал, что вернетесь – мне сразу так

хорошо стало, - девушка взяла его руку и прижалась к ней щекой, - тепло, как на солнце».

Джон поцеловал белокурый затылок и рассмеялся: «Видел я, что ты на меня смотрела. Я

тоже – глаз отвести не мог. Иди сюда, - он прижал девушку к себе покрепче и добавил: «Как

тут все закончится, я тебя увезу. Я бы и сейчас увез, но, - мужчина помолчал, - мне нельзя

пока уезжать».

-Далеко увезете, пан Ян? – Дуня поцеловала его пальцы, - один за одним, - и помолчав,

проговорила: «Да хоть бы и на край света, только с вами».

-Далеко, - Джон вдохнул ее запах – цветы и что-то свежее, будто ветер над рекой, - по морю.

Знаешь же, да, что такое море?

-Слышала, - Дуня свернулась к клубочек и положила ему голову на колени. «Оно ведь без

края, да?».

Трещала, шипела свеча, и, он, наклонившись, поцеловал лазоревые глаза. Девушка

счастливо улыбнулась, и Джон согласился: «Без края. Поплывем с тобой на большом

корабле, а потом обвенчаемся и всегда будем вместе».

Ее губы, - розовые, мягкие, были совсем рядом, и девушка, лукаво улыбнувшись, спросила:

«Да вы никак замуж меня взять собрались, пан Ян?».

-Собрался, - он приник к ее губам, и Дуня, глубоко вздохнув, рассыпав по лавке светлые

пряди, попросила: «Еще».

-Только это делать и буду, - он сам чуть не застонал, - такой мягкой и сладкой была она.

-Больше ничего? – один голубой глаз приоткрылся.

-Не болтай, - сварливо велел Джон, - а обними меня. Вот так, - он пристроил девушку у себя

на коленях, и та, чуть подвигавшись, весело заметила: «Ну уж не знаю, пан Ян, как вы сие

терпите!»

-Потерплю, счастье мое, - он стал расстегивать синий, как ее глаза сарафан. «Потом слаще

будет».

Девушка вдруг повернулась, и, прижав его к бревенчатой стене, положив руки на плечи,

сквозь зубы, сказала: «А вот я – не потерплю, пан Ян, не смогу, вы уж простите меня!

Потом он накрыл ее своими руками и, проведя пальцами по нежным косточкам

позвоночника, шепнул на ухо: «Лавки тут крепкие, любимая, не скрипят».

-Это пока, - пообещала девушка, и, наклонившись, подтянув поближе валяющийся на

дощатом полу сарафан, - встала на колени. «А вот теперь, - терпите, пан Ян, сколь сможете,

- она расхохоталась и Джон, откинув голову, закрыв глаза, подумал: «Сказал бы мне кто, что

так бывает – не поверил бы. А, впрочем, папа говорил, ну, впрочем, я тогда мальчишкой еще

был. Господи, какое счастье».

Потом она лежала на боку, прижавшись к нему белой, белее снега спиной, и Джон, целуя ее

куда-то за ухо, сказал: «Меня еще ни одна женщина не любила, вот, так тоже бывает, пани

Эва. А я любил».

Она повернулась, и шепнула: «У вас глаза были такие, пан Ян, да, как будто грустно вам. А

что вас не любили – сие прошло, и никогда более не вернется, покуда я жива, это я вам

обещаю, - Дуня вдруг обняла его за шею, и, спрятав лицо у него на плече, проговорила: «Я и

не знала, пан Ян, что бывает так нежно».

-Бывает по-разному, - ответил Джон, еле сдерживаясь. Ее рука скользнула вниз и темная,

тонкая бровь чуть поднялась: «Покажете?»

-А ну иди сюда, - велел мужчина, переворачивая ее и Дуня, счастливо, освобождено

рассмеялась.

Он проснулся на рассвете от гула колоколов. Звонили, перекликались церкви и монастыри, и

Джон, поднявшись, поцеловав закрытые, сонные глаза, - захлопнул ставни.

-Набат, - тихо сказала Дуня, потянув его за руку к себе. «Побудьте со мной, пан Ян, хоша и

готовились они к этому, а все равно – страшно».

-Ничего не бойся, - Джон укрыл ее поплотнее, и, положив красивую, с растрепавшимися

косами, голову себе на плечо, еще раз повторил: «Ничего не бойся, слышишь? Я теперь с

тобой, и так будет всегда».

Девушка подышала ему в плечо и, взяв за руку, просто лежала – слушая, как медленно,

размеренно бьют колокола Москвы - от Чертольской улицы и Конюшенной слободы до

Ильинки и самой Красной Площади.

Князь Василий Иванович Шуйский приподнялся в стременах и крикнул: «Православные!

Царя Дмитрия Иоанновича поляки убить хотят! Защитим государя, бейте их, никого не

жалеть!»

Толпа, вооруженная дрекольем и вилами, возбужденно завыла, и Федор, с высоты своего

роста, сидя в седле, заметил рыжие, знакомые кудри.

Он пришпорил жеребца и, поймав сына за плечо, - кафтан затрещал, - зло встряхнул его: «Я

же сказал, сидеть на Китай-городе, сюда не соваться!»

-Да тут все наши, - жалобно сказал подросток, - это ж мы на плане дома отмечали, батюшка,

ну, где поляки живут, так сейчас и покончим с ними, одним махом.

-Ладно, только осторожней там, -велел Федор, и, повернувшись к Михайле Татищеву,

усмехнулся: «Ловко мы это придумали, сейчас хоша поляки защищать его не полезут, в

постелях перережем».