o 0a115616b968c99b

Никифор Григорьевич туда несколько девок пошлет помоложе – будут жаловаться, что

поляки их опозорили».

-Этих опозоришь, пожалуй, - ехидно заметил Татищев, - ну да впрочем, они и вправду –

насильничали честных женок, а там, в толпе, никто разбираться не будет.

-Насчет Кремля теперь, - Федор отрезал кусок пирога, - там сто человек немцев наемников

будут ворота охранять, как мне сказали.

-Кто? – заинтересовался Шуйский.

-Неважно, - отмахнулся Федор. «Вы, Василий Иванович, тогда велите в ночь с пятницы на

субботу народу оружие раздать, что я договорился из Владимира привезти. На той пустоши,

на Яузе людей соберем. Кто в Разбойном приказе сидит, - тех сторожа выпустят, Никифор

там заплатил кому надо».

-Охрану надо будет уменьшить, ну кремлевскую, - заметил Татищев, - я этим займусь

вечером в пятницу. Окромя Басмановых, там никого рядом с ним не будет?

-Не должно быть, - ответил Шуйский, - ну, а Басмановых, - не жалеть.

-Не собираемся, - рассмеялся Федор и указал на план Москвы: «Петька мой с мальчишками

тут отметили, где поляки живут, кои не в Кремле обретаются. Их тоже, понятное дело,

надо…, - мужчина не закончил.

-Сделаем, - Татищев выпил и спросил: «А с этой блядью что? Тоже, как мужа ее? – он

провел себе по горлу рукой.

-Не надо, - велел Шуйский, - пусть ее не трогают. Сошлю в Ярославль вместе с отцом, потом

за выкуп в Польшу отправлю. Денег-то нет в казне, бояре, все на французское вино, да

серебряные упряжи потратили. И вот еще что, - он помолчал, - надо кого-то к Болотникову

послать. Хоша бы понять, - что он делать, намерен, а то, ежели он через реку полезет –

самозванца защищать, - то мы не устоим.

-Пошлем, - вдруг сказал Федор. «Есть у меня человек один на примете – все сделает, как

надо».

-Ну ладно, - Шуйский поднялся, - пойду я, бояре, напоследок-то сладкого отведать хочется,

а то потом жените меня на какой-нибудь колоде хороших кровей, и придется с ней жить, - он

вздернул бровь и рассмеялся.

Когда дверь за князем закрылась, Татищев, поиграв кинжалом, невзначай заметил:

«Василию Ивановичу-то шестой десяток, и в первом браке у него детей не было. А вам

сколько, Федор Петрович, тридцать четыре ведь, да?»

-О чем это ты, Михаил Никитич? – подозрительно спросил Воронцов-Вельяминов.

-И двое сыновей у вас здоровых, кровь с молоком, - будто не слыша его, продолжил

Татищев. «Да так, ни о чем, Федор Петрович, подумалось просто. Ну, завтра увидимся, -

бесцветные глаза холодно блеснули, и Татищев, неслышно отворив дверь, - исчез.

-Голову чуть повыше подними, - велел Федор Дуне. «Вот, так и сиди, не двигайся». В

раскрытое окно светелки вползал зеленовато-золотистый, нежный закат, звонили колокола

церквей, с реки дул свежий ветер, и Федор, зажав в зубах свинцовый карандаш,

растушевывая хлебным мякишем, волосы на рисунке, подумал: «Хорошо!»

-Вы уж нас всех здесь по столько раз рисовали, - смешливо сказала Дуня, - зачем вам сие?

-Я каждый день рисую, - пробормотал Федор, - иначе нельзя.

Девушка помолчала и робко спросила: «А к вам, Федор Петрович, мужчина приходил, поляк,

пан Ян, придет он еще?»

-Придет, - ответил Федор, не отрывая взгляда от ее лица. Девушка чуть слышно, грустно

вздохнула, и что-то прошептала.

-Ты вот что, - велел Федор, закончив рисунок, - завтра с утра в Коломенское отправляйся.

Никифор Григорьевич тебе лоток устроил, будто ты вразнос торгуешь. Посмотри там, что у

этого Болотникова – сколько человек, что там говорят – куда они двигаться собираются.

Сможешь?

Дуня только кивнула изящной головой и посмотрела в окошко – над московскими крышами

уже висела бледная, тонкая, почти незаметная луна.

Фроловские ворота Кремля были широко открыты. Невысокий мужчина подождал, пока

немецкие наемники, - навеселе, с обнаженными, широкими, палашами, зайдут внутрь.

Вскинув голову, любуясь Троицкой церковью, он быстро прошел на Красную площадь. На

поросшем свежей травой, откосе Неглинки сидели мальчишки с удочками.

Самый высокий, - по виду, лет семнадцати, широкоплечий, в потрепанном, с торчащими

нитками кафтане, поймав взгляд мужчины, чуть кивнул головой вниз по течению реки.

Поляк постоял немного, разглядывая рыночную толчею, а потом ленивой походкой

направился восвояси. «Вырос сын Теодора, - смешливо подумал Джон, - когда мы с ним в

Венеции в мяч играли, ему семь лет было». Он на мгновение сжал пальцы и заставил себя

не думать о ее губах – изящно вырезанных, алых, самих сладких на свете.

-Оставь, - сказал себе Джон, - просто удостоверься, что она в безопасности, и уезжай

отсюда. Она тебя не любит, ты еще в Венеции это слышал».

Под деревянной галереей, переброшенной через ручей, было тихо и прохладно. Джон

неслышно подошел и сел рядом с Федором.

-Я смотрю, ты уже не боишься, -заметил мужчина после недолгого молчания.

-Посидел бы с мое в четырех стенах, - сварливо отозвался Воронцов-Вельяминов, - тоже бы

на улицу рвался. Там, - он махнул рукой в сторону Кремля, - никто ничего не подозревает?

-Да царю уже кто только не говорил, что завтра утром на Ильинке в набат забьют, - лениво

ответил Джон, глядя на прозрачную, мелкую воду. «Он говорит, мол, ерунда все это, ну и на