o 0a115616b968c99b

Девушка резко воткнула иголку в самую середину пялец и расплакалась.

В келье было сыро, и Мэри, оглянувшись, увидела черные потеки на серых, влажных камнях.

«Господи, бедная девочка, больше двадцати лет тут сидела, и даже солнца не видела. Она

это, сомнений нет, матушка же писала, что у нее глаза васильковые, как у матери ее, Марии

Старицкой. А царь Иван и вправду свое обещание выполнил, живы они остались».

Мэри посмотрела на сгорбленную, худую спину – юродивая стояла на коленях перед иконой

Богоматери, раскачиваясь, мыча что-то, и, перекрестившись, опустилась рядом.

- Ммма-маа, - показала Маша на икону. «Ммма-мма!».

- Правильно, - Мэри взяла худую, детскую ручку, с обгрызенными до крови ногтями.

Маша внезапно вскочила, и, подпрыгивая, порылась в куче соломы.

- Мма-мма! – сказала она гордо, протягивая Мэри маленький, простой деревянный крестик.

«Как Федор человека пришлет, - спокойно подумала Мэри, - надо отписать в грамоте, что

Маша жива. И, как с Шексны выбираться будем, с собой ее увезу. Пусть под отцовским

крылом поживет. Здоровой она уж теперь никогда не станет, ну да что делать – дяде Матвею

семьдесят этим годом, пусть хоть в конце жизни с дитем своим побудет. А потом уж мы за

ней присмотрим, не обидим, все же кровь наша».

Она положила на ладонь крестик и Маша, взглянув на него, опустив уголки губ, - тихо,

жалобно замычала. Апостольник сбился, и Мэри увидела золотистые, словно копна сена,

волосы. «Молодая же совсем еще, - про себя вздохнула женщина, - Ксении ровесница, на

год старше, а вон – все лицо в морщинах, хоть зубы целы, слава Богу».

- Так поедешь с нами? – нежно спросила Мэри. «Со мной и с дочкой моей, Аннушкой?».

Маша затрясла головой, и Мэри, достав платок, вытерев слюну, что потекла с бледных губ,

услышала: «Д-дааа!»

Энни попыталась вздохнуть глубже, - в соборе был полно народу, удушливо, сладко, пахло

ладаном, и девочка, закашлявшись, сердито подумала: «Зачем все это? Мы с папой и мамой

в Копенгагене в церковь ходили, я же помню, и тут, на Английском Дворе тоже. Там так

спокойно было, прохладно, кроме креста, над алтарем, и нет ничего. А тут все в золоте, все

блестит, как будто не церковь, а дворец».

Она подергала инокиню за рукав: «Можно я у Богоматери свечку поставлю? За здравие

матушки моей».

- Иди, конечно, - разрешила та. Энни, пробираясь в толпе к огромному образу, закрытому

изукрашенным драгоценными камнями окладом, мысленно сказала: «И за папу тоже

помолюсь, пусть хоть здесь, все равно». Она поправила платок на голову и вдруг

почувствовала, что кто-то тихонько прикасается к ее руке.

Невысокая, в простом сарафане девушка посмотрела на нее веселыми, голубыми глазами и

едва слышно шепнула: «Матушке своей передай, я тут завтра буду, найди меня».

Энни опустила длинные ресницы, и, незаметно спрятав грамотцу за рубашку, облегченно

улыбнулась.

- Ну вот, - Мэри развернула бумагу, - жив Федор Петрович, не плачьте, Ксения Борисовна.

Просит, чтобы отписали вы ему, в кою обитель поедем.

Ксения взглянула вниз, на девочек-послушниц, что шли к трапезной, и спросила: «А что же

он отсюда меня не заберет?»

Мэри потянула к себе перо и чернильницу. «Тут стрельцов четыре сотни, Ксения Борисовна,

- сухо сказала женщина. «И князя Василия Ивановича, сами слышали, казнить собираются.

Да и потом, - Мэри подняла лазоревые глаза, - вы, где с Федором Петровичем жить будете?

Они сейчас самозванца с престола скинуть хотят, недосуг Федору Петровичу с

полюбовницей-то встречаться. Или вы хотите, чтобы он ради вас о долге своем забыл? Дак

не будет такого».

Губы Ксении дернулись и Мэри, встав, обняв ее, проговорила: «Ну, простите меня, Ксения

Борисовна, коли не про нраву вам сие. Однако ж и, правда, хуже нет доли, чем у женатого

человека в подхозяйках ходить».

Девушка сжала длинные пальцы, и, раздув ноздри, ответила: «А мне хоша как, Марья

Петровна, я под него хоть на Красной площади улягусь, на глазах у всей Москвы! А вы,

видно, не любили никогда, коли говорите так!»

- Отчего же, - жестко сказала Мэри, вернувшись за стол, - любила. Однако ж, окромя любви,

еще и честь есть, Ксения Борисовна, не след о ней забывать-то.

- А мне все равно, - уже на пороге обернулась девушка, - чести девичьей у меня нет более,

на ваших же глазах я ее лишилась, если помните. Да и вы, Марья Петровна, - она

издевательски усмехнулась, -для меня ноги раздвигали, и с удовольствием, как мне кажется.

Али послышалось мне?

Мэри помолчала и, оглядев Ксению с головы до ног, заметила: «Тако же и вы, Ксения

Борисовна, тако же и вы. Господь вам судья, однако, помните – что мы сами, по воле своей

делаем, дак за то у престола Всевышнего и ответ держать придется. А более ни за что».

- Вот и буду, - резко сказала Ксения. «А честь, Марья Петровна, дак, если любишь, и слова

такого не знаешь».

Девушка захлопнула за собой дверь светелки, и, опустив засов, привалившись к стене,

задрав подол монашеской рясы, - развела ноги в стороны.

- Федор, - простонала она, прикусив зубами край платка. Ксения задрожала, и, съехав на

дощатый, твердый пол, закрыв глаза, - из всех сил стараясь сдержаться, - подавила крик.