o 0a115616b968c99b

клещи показали – и о Венеции, и о Самборе, и о Петре царевиче, - повесили Муромца-то, - и

о царе Димитрии Иоанновиче, что об одном, что о втором. Жалел, пан Теодор, конечно, что

язык мне нельзя было вырвать, - Болотников усмехнулся, и, задвигавшись, погремел

кандалами.

-А нельзя было, - губы мужчины раздвинулись в кривой улыбке, обнажив клыки.

-И я знал, что не сделает он этого – что бы я ему ни сказал. Ну и сказал. Что пани Эльжбету

я еще в Самборе на спину уложил, и что дочь она от меня родила, - Болотников даже

рассмеялся, вспомнив яростный, наполненный болью шепот: «Ну что ж ты врешь,

мерзавец!»

-Отчего же, пан Теодор? – лениво сказал тогда Болотников, наслаждаясь мукой в голубых,

холодных глазах сидевшего напротив.

-Я вам сейчас о вашей жене все расскажу, до самого последнего, потаенного места.

Расскажу, что мы с ней делали, и что она мне говорила, - он еще успел рассмеяться, и не

успел – уклониться от кулака, разбившего ему губы в кровь.

Отплевавшись, Болотников сказал ему:

-А задница у пани Эльжбеты и вправду – сладкая, рассказать вам, как ваша жена подо мной

стонала, а, пан Теодор? Как мы с ней Путивле, жили, - каждую ночь, и днем - тако же».

Болотников поежился от промозглого холода и вдруг застыл: «В Путивле, да, - пробормотал

он. «Господи, ну дай ты мне это забыть, пожалуйста».

Она повторяла все, глядя на него пустыми, синими глазами, все, кроме одного – его имени.

-Скажи – Иван, - терпеливо просил Болотников. Лиза смотрела мимо него, - тихо, покорно,

бессловесно, - и молчала. Ночью, перевернув ее на живот, лаская мягкую грудь, целуя

белые лопатки, - он опять, настойчиво, приказал ей: «Иван!».

Женщина молчала, и, что бы он ни делал, - просто лежала, подчиняясь, терпя его в себе.

Тогда он, обозлившись, хлестнул ее со всего размаха пониже спины, и, грубо раздвинув

женщине ноги, кусая ее за плечи, прижимая ее к лавке так, что она не могла пошевелиться,

услышал ласковый, нежный, самый нежный на свете голос.

-Федя, - одним дыханием произнесла она.

Решетка лязгнула, и стрельцы, толпившиеся в узком, сыром коридоре, рассмеялись:

«Салазки ваши прибыли, Иван Исаевич, с честью поедете, как воеводе и положено».

-Куда, - было, спросил он, но его уже поднимали на ноги, и, накинув на истлевшие, вонючие

тряпки тулуп – выводили наружу.

Он зажмурился от яркого, полуденного солнца и, вдохнув свежий, острый, морозный воздух,

- гремя кандалами, - еле удержался на ногах. «Как холодно, - подумал Болотников. «Почему

так холодно? Ну да, здесь же север. В Путивле об эту пору еще все зеленое. А тут снег».

Низкие, деревянные салазки были привязаны к невидной лошаденке. Его раздели, и, уложив

на грубые доски, прикрутили к ним веревками

-Тут недалеко, Иван Исаевич, - оскалив острые зубы, дыша на него луком, сказал стрелец.

«Не успеете опомниться, уже и на месте будете. А чтобы вы согрелись…, - стрелец

поднялся, и, расстегнувшись, помочился прямо ему в лицо. Болотников только и смог, что

закрыть глаза – вонючая, жаркая жидкость полилась вниз, и он почувствовал запах навоза, -

кто-то из стрельцов, подняв конское яблоко, раскрыв ему рот, впихнул его между черными

пеньками зубов.

Лошаденку хлестнули, и она затрусила по накатанной, широкой дороге к белому, ледяному

простору Онеги.

Петя Воронцов-Вельяминов поднял голову и сказал: «Едут, батюшка». Он искоса посмотрел

на хмурое, в рыжей бороде лицо, и почувствовал, что краснеет. Еще тогда, в Лавре, услышав

взятого им в лагере Сапеги поляка, Петя застывшими губами, отвернувшись, пробормотал:

«Господи!»

-Ежели я батюшке скажу, он мне голову снесет, - подумал тогда юноша. «Господи, как я мог?

Но я ведь не знал, не знал, что это она».

Петя старался не думать о ней, - но не было ночи, чтобы женщина не приходила в его сны, -

маленькая, быстрая, смешливо шептавшая ему на ухо: «Господи, пан, как хорошо! Еще,

еще!».

-Ты, если не хочешь, - угрюмо сказал отец, - не надо. Я сам все сделаю, - он посмотрел на

плотницкий бурав. В огромной ладони мужчины инструмент казался игрушкой.

-Это был мой дядя, - только и сказал подросток. «И моя мать, и моя сестра. Вы не бойтесь,

батюшка, я могу».

-Пятнадцать лет, - вдруг подумал Федор, окинув сына быстрым взглядом. «И растет еще.

Такой, как я будет, да. А Степа в Лизу – невысокий. Марье сейчас четыре, если жива она –

ну, да она тоже маленькая. Господи, как пахло от нее сладко, молоком, она ладонь мою себе

под щеку подкладывала и говорила, этак капризно: «Казку, хочу казку!»

Федор оглянулся на прорубь и, достав из кармана полушубка клещи, повертел их в руке.

«Это я сам, - коротко сказал он сыну. «Тут сила нужна».

Петя усмехнулся: «Дак батюшка, вроде не обижен».

-Ну, посмотрим, - только и сказал отец, и, помахав рукой стрельцам, крикнул: «Сюда

везите!».

Увидев Болотникова, он поморщился и велел: «Водой его облейте, дерьмо же по лицу

размазано, и на колени ставьте. Держите крепко, он вырываться начнет».

Мужчина услышал знакомый голос и, разлепив веки, вздрогнул от потока ледяной воды, что

лился на него сверху.

-Давно не виделись, Иван Исаевич, - издевательски сказал Воронцов-Вельяминов,