Нуль

Работа памяти для меня – вечная загадка. Я постоянно удивляюсь, каким образом из таинственных глубин выплывает то или иное лицо, точно соответствующее внешности впервые увиденного или давно знакомого человека, а зачастую удивляю своих друзей – не точным совпадением образов, к чему они уже привыкли, а кретинскими вопросами-загадками.

Например; кто получится, если сложить Кирилла Лаврова и Олега Басилашвили и поделить пополам?Друзья ошарашенно молчат, а я отвечаю: Амедео Модильяни. Потом нахожу в книгах фотографию итальянского художника, показываю, и все соглашаются: да, действительно, это переплавленные в новое лицо Лавров и Басилашвили. А потом спрашивают: скажи, зачем тебе это нужно? Что? – не понимаю я. Зачем тебе нужно постоянно перебирать чьи-то лица? Я молчу. Я не знаю ответа на этот вопрос…

Дозвонившись до Москвы, я выяснил, что Витька нет дома, но – о счастье! – он уехал на три дня именно в Питер.

Мне известны телефоны всех наших общих знакомых, так что через пять минут я уже выяснил, у кого он остановился, а еще через пять минут разговаривал с самим Витьком.

Мы договорились, что вечером он приедет ко мне на Васильевский. Я отложил бумагу и ручку и пошел по магазинам за выпивкой и кое-какой провизией, чтобы вечер прошел в приятствии.

Витек появился у меня ровно в семь. Он стоял, слегка сложившись, в дверях, держал в руке полиэтиленовый пакет – тоже с выпивкой и закуской, – и на губах его плавала вечная, немного застенчивая улыбка.

Оценив размер пакета, я понял, что нашим печенкам в этот вечер придется весьма туго.

Мы, конечно же, очень славно посидели. Поговорили о литературе, обсудили подробности жизни наших общих знакомых, посудачили о «Сване», осторожно коснулись темы Сергея – я, разумеется, не стал рассказывать Виктору все, что мне уже было известно, – а затем я перешел к делу. Попросил Витька подробно и в деталях описать мне несколько компьютерных процедур, а также объяснить значения разнообразных марсианских слов.

Малыш Витек с удовольствием согласился – и вовремя. Еще какой-нибудь час, и мы вряд ли смогли бы что-либо объяснить другу другу, потому что в лексическом запасе обоих не осталось бы никаких слов, ни русских, ни марсианских, одни междометия: к концу подходила вторая бутылка водки, впереди же были еще две.

Витек диктовал, а я трудолюбиво записывал. Эти записи – пять страничек – сохранились, и на следующее утро, преодолевая похмельные страдания, я смог написать ту главу, которая у меня никак не шла по причине дремучего компьютерного невежества. Особенно забавна пятая страничка. Строки там идут вкривь и вкось, часть слов не разобрать, на бумаге масляные пятна и высохшие брызги чего-то зеленоватого. Моя последняя фраза такова: «Больше не могу писать, потому что этот стол подо мной совершенно пьян. Бу».

Я понятия не имею, какую фразу хотел начать этим самым «Бу». Чуть ниже шкодливой рукой Витька «косым стремительным углом» приписано: «А над городом в это время пролетали большие черные пиздюли».

Пьяное эхо тех счастливых времен, когда мы собирались компанией молодых московских непризнанных литераторов и писали шутливые матерные буриме.

Не уверен, что я очень уж грамотно обрисовал компьютерные манипуляции Сергея, но знаю наверняка: его отношение к компьютерам мне понять не дано.

||||||||||

«Я неустанно поражаюсь, насколько у меня изменились писательские привычки. Много лет я слыл религиозным фанатиком писания от руки. Я свято верил в мистическую подвластность бумаги чернильной или шариковой ручке, в возвышенную любовь сердца и стила и полагал, что иным способом создать связный, идущий от души текст категорически невозможно. Любые сочинения, даже коротенькие заметки для ежемесячника, в котором работал, я писал только ручкой, затем правил рукописные строки и только после этого перепечатывал на машинке. У меня скопились горы листов, исписанных шариковой пастой, их превосходят монбланы машинописных страниц, ибо "Есть, отстукано четыре копии!.. И этого достаточно?" – писал Галич, и все это пылится где-то на антресолях. Я никогда ничего не выбрасывал из написанного и перепечатанного, ибо гордился этой работой. Уничтожить рукопись, предать огню или праху плод той самой возвышенной любви казалось мне святотатством.

Я был готов подписаться под каждым словом Ивана Бунина, которые Катаев приводит в "Траве забвения":

"И вам не советую писать прямо на машинке. После того как вещь готова в рукописи, можете перепечатать на машинке. Но само творчество самый процесс сочинения, по-моему, заключается в некоем взаимодействии, в той таинственной связи, которая возникает между головой, рукой, пером и бумагой, что и есть собственно творчество.