Ночь предопределений

Для него — как хорошо понимал его Феликс!— с этих «семечек» все только начиналось... И пока он метался по номеру — что-то тигриное, что-то, ей-богу же, от пятнистого леопарда проступало в его напрягшейся, напружиненной фигуре, в пригнувшейся шее, в хищном блеске глаз и раздуваемых ноздрях (Будь у него хвост, подумал Феликс, он бы сейчас колотил хвостом! Ах, как бы он колотил хвостом...) — пока он метался по номеру, Феликс отчетливо представлял себе тогдашний, первый его приезд, командировку по письму, и поддельное, тягостное спокойствие, с которым он разговаривал — то в одном, то в другом кабинете, и кивал, и прикидывался объективным, все-сочувствующим, и лишь иногда выкладывал, как бы недоумевая и прося помочь сопоставить, некий факт, число или цифру, и более всего раздражал всех этим своим спокойствием, сдержанностью.

И потом — как бы разбухший, не умещающийся в кармане блокнот, от которого жжет бедро. И редакция — стол в еще тихой, пустой редакции, (Ему представился почему-то его стол в их редакции, на краю стройки,— бронзированная пепельница, полная окурков, синий термос...) И ярость, которая мешает сосредоточиться, нащупать стержень. И зам, всезнающий многомудрый зам... (он услышал тонкий, язвительный голос Крылова: «Ты что мне принес — роман?.. Ты мне принеси двести строк, но чтобы в них была проблема! Понимаешь— проблема! (Его любимое словечко.) А лирику, эти вот художества — какой у него палец, у твоего инспектора, кривой или прямой — оставь при себе!.. Сколько у них голов по району?.. А по совхозу?.. А мяса сдано?.. А записано?.. А фактически?.. Где все это?.. В блокноте?.. Так что же ты думаешь, о чем ты пишешь, Лев Толстой!..»)

И вот — результат, подумал он, пробегая глазами еще одну вырезку, которую Сергей положил ему на колени поверх первой, то есть письма Темирова в газету. Это была сухая, коротенькая статейка на двести строк. Ну, на двести пятьдесят...

Но ее оказалось достаточно, чтобы здесь заварилась кутерьма... И все попутные соображения полетели в тартарары... И король, то есть тот же товарищ Баймурзин, предстал голым, а его покровители протерли глаза, очнулись и отреклись. И вся их вина, как выяснилось, была в излишней доверчивости, в том, что они позволили себя одурачить, провести за нос,— эти заслуженные, уважаемые товарищи... И поэтому Баймурзин должен быть примерно наказан, чтобы и другим неповадно было... А утратившим бдительность руководителям — дать по выговору, поставить на вид...

Ах, вот как даже...— Феликс медленно, слово за словом, вчитывался в совсем уж короткое, на пять-шесть строчек, «По следам наших выступлений». Вот как... Товарищу А. Омарову— выговор... И районному прокурору... И — «ряд лиц привлечен...» Кутерьма и в самом деле заварилась!.. И — «намечены конкретные меры... для борьбы... для повышения... скрытые резервы...» Просто блеск!

— Просто блеск! — сказал он.— Нет, правда, Сережа,— просто блеск!..— И снова почему-то подумал, вспомнил о редакции, о своей, той редакции, и голоса, перекрывающие один другой, как бы донеслись до него, и лица чьи-то — молодые, азартные — мелькнули вперемешку с размашистыми жестами...

— Дайте-ка мне вашу сигарету, Сергей.

Феликс мог бы, не поднимаясь, протянуть руку под кровать и забраться под крышку чемодана, чтобы вытянуть свежую пачку — тех, что из дома, в меру мягких и ароматных... Но ему захотелось покрепче, и не то чтоб покрепче, а тех именно, кубинских, которые курит Сергей.

— Это еще семечки,— Сергей поднес ему спичку.— Вы заметили, что там о Темирове-то — ни полслова? Обратили внимание?..

— Ну?..— спросил Феликс.— И что же?..— Что-то в груди у него екнуло и сладко заныло. Внезапно. Вдруг.

— А вот то же,— сказал Сергей и потянул за собой кресло, в котором сидел, потянул, заскреб ножками по полу. И, приблизясь к Феликсу, к изголовью, стиснул коленями сплетенные — ладонь в ладонь — руки.— Как по-вашему, зачем я всю эту историю рассказывал? Чтобы показать, что я тоже чего-то там делаю, за правду сражаюсь?.. Так вот... — голос у него осел и зазвучал с вкрадчиво-презрительной интонацией.— Чихать мне, что вы про меня подумаете, не для того вы мне нужны!.. Не обо мне речь-то идет, а...

Феликс молча курил. До того он улыбался, глядя на Сергея,— не мог согнать с лица улыбки, вызванной то ли воспоминаниями, то ли забавным, взбаламученным его видом. Но сейчас, когда Сергей смотрел на него зло, даже ненавидяще (отчего? за что?..— успел подумать Феликс), улыбка на его губах выглядела уже совершенно нелепой.

— Ну?— прервал он молчание, которое показалось ему неестественным, и потянулся.— Так о чем вы?..

— Ему здесь жизни больше не будет,— сказал Сергей.

— Кому?..

— А вы не понимаете?..— Он дунул дымом прямо в лицо Феликсу, тот дернул головой и закашлялся.— Простите,— сказал Сергей. Зрачки у него расширились, он смотрел на Феликса, а видел перед собой, казалось, что-то страшное, гипнотизирующее, и не мог оторваться, отвести взгляд.

— Вы его не знаете. Это кремень. Железо. Недаром у него и фамилия такая.