Ночь предопределений

— Тут я не специалист,— продолжал Карцев, как бы подтверждая его догадку,— в Беловодской земле не бывал, не случалось, и ездивших туда не встречал, да и шибко взыскующих оную тоже что-то видывать не доводилось...— Он и смотрел теперь в основном на Феликса. Голос его подрагивал, улыбка на лице выглядела неестественной, похожей на маску, которую забыли вовремя снять,— Тут с профессионалами дело надо иметь, которые, правда, в земле той также отнюдь не бывали, зато знают про нее все до тонкости, и повсюду видят одни возвышенные, благородные чувства, которым на городских площадях следует монументы воздвигать, грядущим поколениям в память и поучение...

(Ах, вот оно что, усмехнулся Феликс, вспомнив схватку с Карцевым в Доме культуры).

— Ну, а мое дело— архитектура, штука грубая, что с камня спрашивать? Он тонны весит, его можно пощупать, не то что гипотезы, которые рождаются, так сказать, на кончике шариковой ручки... Кстати, этот ваш статистик...— Он повернулся к Сергею.— Вы вот о нем пишете, отпуском ради него жертвуете, завтра, может быть, статую с него лепить прикажете...— Карцев ткнул пальцем в окно, распахнутое на улицу, оттуда уже веяло жаром,— А хотите знать, как все было на самом деле? Вы об этом сами-то задумывались?..— Сергей нерешительно замялся, да Карцев и не ждал ответа, — Я хоть не читал, только знаю, как это у вас в таких случаях получается: забота о благе общества, государственный интерес... Черта лысого! А этого не хотите? — Он вытянул перед собой руку, прищелкнув пальцами.— Мэк мани!.. Да, да, и не потупляйте, не потупляйте свои чистые глаза, юноша!— Он коротко и как-то невесело хохотнул.

Сергей исподлобья смотрел на Карцева, на кончики его пальцев.

— Это еще нужно доказать,— сказал он.

— А что доказывать? Вы ведь сами все объяснили: премия... Статистик! Что за фигура — в местном, районном масштабе? Зарплата? Гроши. Престиж, говоря современным языком? Никакого. А рядом кто-то хапает премии. Гребет лопатой,— это в его, понятно, представлении — гребет. И за что? За подделку, приписку, за какую-то там, в конечном счете, закорючку в ведомости...— Карцев снял очки, глаза его блестели.— Обман, подлог, государственные интересы — это уже потом, для инстанций, а отчасти и для себя, допускаю... Но в начале, в самом начале, в точке, из которой выбрасывается луч,— вот это чувство. Зависть?.. Положим, зависть. Озлобление. Обида на то, что рядом берут — и не поделятся. Что им можно, а мне нет... Короче, как там его ни именуй, чувство это совсем не возвышенное, не то, за которое надо ставить монументы... и жертвовать трудовым отпуском!— Карцев рассмеялся, довольный своим заключительным пассажем.

— Блеск!—отозвался Спиридонов и чмокнул себя в сложенные бутончиком кончики пальцев.

— И откуда вы все знаете?..— проговорил Сергей, с ненавистью глядя на Карцева,—«Мэк мани! Мэк мани!»—передразнил он его,— Вы что, видели его, говорили с ним? Откуда вам известно, «мэк мани» или не «мэк мани»?..

Они заспорили, Карцев — иронично, легко, Сергей —все более озлобляясь, но в этой его озлобленности, немного натужливой, в петушиности, с которой он наскакивал на Карцева, была какая-то потаенная неуверенность, стремление что-то доказать — не Карцеву, а самому себе...

Скотина,— подумал Феликс о Карцеве. И потянулся, расправляя затекшее от лежания тело. Потянулся, напрягся, словно готовясь к прыжку. «Мэк мани», повторил он про себя.—«Мэк мани»... Он всюду видит «мэк мани»... Или притворяется? Или вправду ничего больше не видит?..

Он подумал вдруг... Нет, не о Сераковском, лишь по привычке зацепил его краем, чтоб вернуться — потом, потом... И не о статистике, тоже мелькнувшем на секунду, в его пропыленных, белых сапогах, с протянутой для пожатия странно вывернутой левой рукой... Он подумал вдруг о Наташе, о тетрадях, сложенных в аккуратную стопку на ее столе, об ученических дневниках, поурочных планах, над которыми засиживалась она до полуночи с нагонявшим на него тоску усердием. В сравнении с той жизнью, которой жил он сам, все это представлялось ему мелким, незначительным, порою просто жалким. Страсти, разгоравшиеся на школьных педсоветах, волнения по поводу какой-нибудь двойки... Однажды он сказал ей об этом: на что она разменивает себя, день за днем? Да пропади все оно пропадом! Она обиделась. Не обиделась — оскорбилась. По тому, как она медленно, с трудом выговаривала слова, он ощутил, что причинил ей настоящую боль. «Как ты не понимаешь,— сказала она, глядя вниз и стыдясь — не за себя, это бы еще ничего, а за его неосторожность, нечуткость, за его ребяческий, сосредоточенный на себе эгоизм, за его ограниченность, в конце концов,— как ты не понимаешь... У каждого человека есть собственное достоинство. И пускай я маленький человек, и то, что я делаю,— маленькое дело... Все равно, я должна делать его так, чтобы никто не мог меня ни в чем упрекнуть».