Нью-Йорка больше нет

— Юрко, чи ни набрыдла тоби амэриканська мова?.. Ото ж! Слухай сюды: як шо почуешь йийи вид когось — зараз бый тому в пыку!

— О кэй, Сашко! Оти янкы тако ж кляты, як москали!

Поросли сумской жизни, точнее одни лишь зловещие ее сорняки, Тимченко теперь находил повсюду, словно ужасный ураган занес из-за океана ее семена. А то, что не видел своими глазами, узнавал из хот-новостей, воспринимавшихся покруче любого блокбастера или ужастика. Тимченко краем уха слышал чью-то реплику о том, что Голливуд сегодня замер, добросовестно впитывая немыслимые для Америки идеи насилия и абсурда, которые с некоторых пор генерировал старый добрый Нью-Йорк…

Тимченко перестал развозить мороженое — неожиданно торговлю ему перебили молоденькие девчонки и пацаны, с лотками нагло влезшие на его роут.

Неприкаянный, отдав ключи от верного трака Руслану, Тимченко бродил по Нью-Йорку, тщетно пытаясь найти объяснения жутким метаморфозам, происходившим в городе. Однажды, спасаясь от визуального кошмара, превратившего Нью-Йорк в «сплошную галерею человеконенавистнического искусства», как вчера в отчаянии выразился кто-то из телеведущих СиЭнЭн, Тимченко забрел в один из тихих зеленых уголков Центрального парка. Но и здесь кто-то успел самоутвердиться самым низким способом, пройдясь ураганом вдоль ряда чудесных уютных скамеек. Сиденье на первой же скамье было проломлено, рядом растеклась мерзкая лужица блевотины, валялись три бутылки с этикеткой «Кыйивська Русь», рассыпана на много-много шагов вокруг шелуха от семечек, будто ее сюда специально привезли с маслоперерабатывающего завода. Враз утратив, казалось, последние силы духа, Тимченко устало опустился на соседнюю скамью, где ветер нехотя листал страницы забытой газеты. «Вечерний Нью-Йорк» на русском, — обратил внимание Петька. — «Ну что там пресса по этому поводу пишет?» Как раз в этот момент ветер успокоился, раскрыв разворот четвертой и пятой страниц. «Нью-Йорка больше нет!» — с ужасом прочел Тимченко. Пересилив отвращение к возможной чернухе, он таки углубился в чтение.

«Нью-Йорка больше нет!

Недавно нашему журналисту попался на глаза документ, дух и содержание которого позволили классифицировать его как манифест. Листок бумаги подозрительного желто-коричневого цвета оказался в пачке газет, оставленной почтальоном у дверей квартиры, которую снимает наш журналист. Манифест вышел под жутковатым, апокалипсическим заголовком: „Нью-Йорка больше нет!“ Начинался он следующими словами: „25 лет тому назад Нью-Йорк испытал незабываемый ужас перед опасностью, появление которой он предупредил словами: „Русские идут!“ Но сегодняшняя параславянская зараза, чью доминирующую национальную составляющую мы пока не в силах однозначно идентифицировать, во сто крат ужасней эдичек лимоновых, нахлынувших начиная с первой половины 70-х в Нью-Йорк. Сегодняшняя зараза — это совсем не те романтики-диссиденты, анархисты-хроники, профессора-антисоветчики, танцоры-педерасты… То увлекательное, авантюрное для Нью-Йорка время кануло в Лету. Сегодняшняя зараза, неизвестно каким путем прибывающая из республик бывшего Союза (уж слишком многочисленна она и опасна!), пахнет не запретной марихуаной и дешевым виски, не кремом для анального секса и картошкой-фри из Макдоналдса, а нездешним дерьмом. Потому что имя этой заразы — жлобы, кугуты, быки и т. д. и т. п. Так она сама себя называет. Она, подобно прожорливому червю, выползшему из неведомых пор цивилизованного общества, съедает наш город большого яблока. Нет, она даже не съедает его, а лишь подло надкусывает и гадит! Гадит! Еще немного — и эта зараза засрет весь Нью-Йорк! Горожане, мы призываем вас найти и раздавить этого червя! Пусть каждый из нас уничтожит хотя бы малый кусок параславянского чудовища! Тогда вместе мы одолеем его целиком!..“

В том же духе и остальной текст манифеста неопознанного нами движения за спасение Нью-Йорка. С одновременным содроганием и заискиванием перед жутким пришлым червем, имя которому то же, что и четверть века назад, — русская эмиграция… Кстати, а что мы имеем на самом деле? Так ли страшен червь, как его малюют? Оглянемся вокруг, всмотримся в морщины нашего Нью-Йорка — так ли уж они похожи на сточные канавы, бурлящие фекалиями славянородного червя, которым пугает нас упомянутый манифест?

Первое, что уже не бросается в глаза (да, именно не бросается!) — это небоскребы. Уму непостижимо: куда подевались их верхние этажи?! Отныне и, может быть, навсегда они утратили свою небесную „приставку“ — теперь они никакие не „скребы“, а вполне заурядные многоэтажки, которые со временем, того и гляди, обратятся в приземистых „крабов“…»

Тимченко, тяжело вздохнув, перескочил через три-четыре абзаца — и без этого едкого чтива Петька чувствовал приближение катастрофы, с болью в душе наблюдая те страшные черты, которые уже успели проявиться в облике города.