Нью-Йорка больше нет

А люди стали Тимченко просто раздражать. Раздражение это Петька не испытывал ровно с того дня, как покинул родину. Как-то он проходил вдоль витрины спортивного магазина и случайно подслушал разговор женщины среднего возраста и мальчишки лет шести-семи. Разговор их — в это трудно поверить! — буквально воспроизвел старый анекдот. Хлопчик, постриженный наголо, в джинсиках с карманами почти на уровне коленей, показывая пальцем на витрину, за которой открывался сказочный вид на одну раскрученную спортивную планету, противно ныл: «Мамо, купы мэни „Рыбок“! Купы ж мэни „Рыбок“, а, мамо!..» Мать, одетая на редкость бездарно, как говорят Петькины земляки, по-кугутски, придерживаясь дикой моды, неведомой большинству ньюйоркцев, проще говоря — в турецкий базар, не глядя на сына, но жадно пожирая глазами витрину, вдруг грубо отрезала: «На шо? У тэбе щэ хомйяк нэ здох!» Тимченко брезгливо сплюнул под ноги, позабыв, наверное, или лишь сделав вид, что ведь сам оттуда же — из паха простого народа… А когда поднял снова глаза, прямо-таки оторопел: «Боже! Сколько быдла вокруг!»

Бедные нью-йоркские улицы вдруг заполонили быки, жлобы, кугуты — все те, кем богаты были его родные, уже начавшие стираться из памяти Сумы. Удивительно, но чаще других обращали на себя внимание не красивые, от природы вульгарные девицы и тем более не поникшие, казалось навсегда утратившие иллюзии о женском счастье, безмерно зажатые, с усталыми лицами женщины, а пробивные, нагловатые, грудастые, с одной лишь печатью хозяйской смекалки в глазах бабы да красавцы мужчины. В костюмном прикиде, в котором раньше не всякого крутого янки можно было увидеть, с презрительными, надменными минами они вылезали из своих тачек (в общем-то, убогих, если судить по нью-йоркским меркам), небрежно припарковав их возле супермаркетов, отелей, борделей и титулованных офисов. Редко, когда на лицах быдловатых нуворишей можно было углядеть проблески ума.

Еще тупее выглядели физиономии незаметно сменивших местных копов ментов.

А чего стоили братки, наехавшие в Нью-Йорк, по всей видимости, из того же села, что и свояки-менты! Эти от мала до велика безнадежно обритые парни, мечтающие, как тот хлопчик, о «Рыбоке» впридачу к «хомйячку». Братки лузгали семечки, сплевывая на нью-йоркские мостовые, доселе не знавшие такого позора, сорили шелухой со смотровой площадки Эмпайр стейт билдинг и плевали вслед ветру, разносившему по окрестностям Нью-Йорка варварское конфетти. После того как однажды трое братков вывалились, пьяные, в пять утра из ночного клуба «Правда», официанты с недоумением вымели из-под столика, за которым ночь напролет оттягивались хлопцы, с горой поднос обслюнявленной шелухи… А четки — эти неизменные братковские аксессуары! Как ни странно, прикидом они были не долго — совсем скоро им на смену пришли связки обыкновенных ключей от жилья. «Отчего только ключи эти?» — гадал Тимченко. Не могли же лысые хлопцы прикупить недвижимости в самом-самом городе мира? Разве что в Гарлеме, где местные чернокожие авторитеты уже начали пугать своих непослушных детей неотесанными братками. Увы, Нью-Йорк, сильный, алчный город-зверь, стращал детей хищными, опасными, как бультерьеры, братками — и боялся их сам! А тем все «гы-гы!» «Юрко, пишлы на Бродвэй! Поправка янкам морды бытымо!» И хлопцы шли на Бродвей. Вертя связками ключей, как геликоптер пропеллером, братки приземлялись посреди Бродвея, где-нибудь на его пересечении с 50-й или 42-й стрит. Кружком усевшись на корточки, как зэки возле параши, внаглую, сунув червончик в лапу менту, нелепо выглядевшему в полицейском мундире, или вообще ничего не сунув, потому как коп Мыкола — кум, лаяться не станет, сворачивали цыгарку с марихуаной (или с планом, как они чаще называли траву) и, затягиваясь по очереди, передавали ее по кругу.

У нью-йоркских детей бритоголовые юнцы, пытавшиеся косить под братков, отбирали велосипеды и ролики. Назвавшись «сборовцами» или дав повод называть себя так, они выбирали заправов — бригадиров и, объединившись в хищные стайки, ходили всем скопом бить морды и крошить молотками головы пацанам из других районов Нью-Йорка. На стенке лифта, кажется в Эмпайр стейт билдинг, неизвестный малолетний монстр нацарапал: «Янки, гэть из Нью-Йорку!»

А районов в городе становилось все меньше. Улицы скукожились, как паленая кожа. За одну ночь туман съел асфальт на десятках нью-йоркских улиц — взгляду ошалевших горожан вдруг открылись неприглядные потроха мостовых, а кое-где и сама земля, триста лет ничего не рожавшая, лишь испытывавшая гнет назойливых пешеходов и авто. Жизнь в Нью-Йорке опаскудилась совершенно, в ватерклозетах взламывались магнитные замки, а панели осквернялись доброкачественной мочой из явно не паршивого американского пива. Детские ругательства вроде «фак ю» раз и навсегда были переведены на крепкие выражения, авторскими правами на которые сегодня обладает весь мир. Нью-Йорк со скрипом переходил на ненавистный Тимченко суржик: