Нью-Йорка больше нет

Девственно-изумрудная трава на лужайках Центрального парка была похожа на динозавра от флоры, забывшего вовремя вымереть. Вокруг, казалось, все уже давно сдалось, сникло, выродилось, уступив место каменным баобабам, и только ископаемая трава отбивала уважительные поклоны матери-сырой-земле. Земля на лужайке была сырой после дождя или щедрого полива. Но Тимченко с удовольствием разлегся на ней, кинув под низ куртку.

Эх, а все-таки трава здесь была молодой-молодой! Подложив руки под голову, Тимченко лежал на зеленом вымени Центрального парка, сочившемся свежестью первозданной, добиблейской земли — земли из того чудесного времени, когда некому было грешить, некому спасать, некому бежать в другие земли… Тимченко, завороженный, захваченный масштабом происходящего, смотрел, как степенно движется по небу отраженный мир. Много миллиардов лет назад мир изогнулся, отразившись в кривом зеркале неба, но Тимченко показалось, что это случилось только сейчас над его головой. Над Петькой проплывали обесцвеченные, лишенные национальной окраски очертания стран Азии, Африки, вот уже проплыли белоснежные отражения Португалии, Испании, Франции, Югославии… Тимченко наблюдал парад отражений, все с большим волнением ожидая появления родной Украины. И вот она появилась! Чаривна, спокусна. Но… но в далеком отражении родины Петька усмотрел столько темных пятен, взрывными воронками рассеянных по снежному полю, столько грозных крест-накрест лежащих путей! Тимченко аж всего передернуло, сердце обожгла холодная вспышка страха: «Да что же там, Господи?! Неужто беда?!..»

— …Так это же «Герника!» — воскликнула Ко и с недоумением глянула на растерявшегося не на шутку Тимченко. — Вот же табличка, читай! Ах да, ты же неуч!

— Ничего, у него еще все впереди, — решил поддержать Петьку баритон. — Ты, видать, не знаком с этой картиной?.. Ну-у, это же самое известное антифашистское полотно Пикассо. Мастер написал его в 37-м, практически сразу же после варварской бомбардировки гитлеровской авиацией маленького испанского городка Герника. Тогда свыше полутора тысяч басков погибло…

— Но при чем тут моя Украина?! — вскричал Тимченко, но тут же осекся, повесил голову.

— Успокойся, Пэт. Просто это ностальгия по родине, — чернокожая Мадонна мягко коснулась Петькиного плеча. Тимченко напоследок окинул взглядом картину и вновь будто обжегся о дымящиеся, то тут то там разбросанные по холсту куски плоти, более чем 60 лет назад предъявленные Пабло Руис Пикассо миру как вещественные доказательства новой войны. Глянул, снова вздрогнул, да поплелся, согнувшись, к другим плоским мирам. Больше часа Тимченко и Ко бродили по залам Музея современного искусства.

Перед этим, еще валяясь на лужайке Центрального парка, Петьки заявил, что у него осталось чуток сил взглянуть на культурные достопримечательности Манхэттена. Правда, при этом Петька предупредил Ко:

— Но только не эти галереи в Сохо.

— Эх ты, темнота! — улыбнулась Ко. — Ну что ж, тогда начнем с «МОМА».

Так звучала аббревиатура Музея современного искусства.

Сердце Петькино вскоре оттаяло при виде теплых, пронизанных нежностью или поныне живущих грезами полотен Сезанна, Ренуара, Матисса, Писсаро…

Ко вдруг стукнула себя по лбу: — Метрополитен-музей! Как я о нем забыла!

— Действительно, — удивился баритон, — стоило сначала туда сходить.

Они снова вернулись в район Центрального парка. Оказавшись в Метрополитен-музее, Тимченко долго ходил вокруг египетской гробницы Дендура, поражаясь тому, как люди, должно быть, сильно любили себя при жизни, что смогли придумать такую золотую смерть.

Наспех изучив громадную, совершенно необъяснимую коллекцию африканского искусства, в каждом черепке, дротике, пере, разноцветной ленте которого, казалось, до сих пор жил первобытный страх, они сели отдохнуть на крыше музея. Там был разбит изящный сад. Тени от его деревьев скрывали от октябрьского солнца, бесстрашно взобравшегося на один из ближайших небоскребов, Тимченко и Ко, а заодно с ними и глиняные тела скульптур. «Если не ошибаюсь, это Роден», — предположил баритон.

Перед тем как очутиться в Американском музее естественной истории, они махнули на другую сторону Центрального парка — Ко захотелось поводить Тимченко по парадным лестницам Линкольновского центра исполнительных искусств. Бодро взбежав по ступеням «Метрополитенопера», Тимченко опустился на одну из них, замусоренную окурками, бумажками и залитыми все тем же октябрьским солнцем, сорвавшимся с крыши небоскреба.

— Это песня, — сказал, закурив черную, как палец Ко, сигару, Тимченко.

— Что — песня? — не поняла Ко. Она села рядом и открыла банку колы.

— Нью-Йорк — песня, — пояснил Петька, с наслаждением выдыхая густой дух сигары. — Только, блин, не всякому дано ее услышать.

— Нью-Йорком не дышат, а пользуются, — заметил баритон. Но Ко перебила:

— Пэт, а ты слышишь мой город?

— Я слышу какой-то странный гул. Будто топот огромного стада.