С одной стороны, визуально и ощутимо мне наиболее близка магическая дезинтеграция; с другой стороны, будучи учёным, я изъявляю готовность подвергать свои заключения экспериментальной проверке. У меня нет личных предпочтений, главным есть получить убедительный результат.
Первые мои эксперименты в области хоркруксии вовсе не являлись зримыми и касались более абстрактных материй, о коих я помышлял, как о потенциальном вместилище. В отношении самого себя меня охватывала боязнь: я боялся увидеть облик своего крестража. А вдруг моим глазам он предстанет совершенно чужим и немыслимо отталкивающим? Вдруг мой Гарм проклянет моего Годелота?
Убеждая себя в том, что хоркруксия никогда не преступит пределов гипотезы, я испытывал трусливое облегчение, но чтобы это облегчение снискать, необходимо было сначала побороть ужас. Ужас перед смертью. Я знаю, от неё можно убежать, если разделиться, ведь проклятая не угонится за каждым — каждым из меня.
А если привести её в замешательство, преобразуя душу, как мешанину стержней, хрусталя, колес, камешков и зеркал? Как ту, что измеряется в три локтя вышиной и четыре локтя шириной? Я с dolor immortalia я как-нибудь справлюсь.
Что со мной приключилось в итоге? Смертельная боль не сразила меня, но изъятый осколок души протащил меня на огромные расстояния. Вопрос в том, подвластно ли человеку пережить всё это снова?
По всему телу градом катился пот. Ноги подкашивались, но я проводил обряд, зная, что хочу завершить начатое, что должен дойти до конца, и ноша души уже пригибала меня, тянула к смертному праху. Я вздыхал, кряхтел, стонал от изнеможения магии, но продолжал. По окончании обряда было ощущение, что за мной кто-то наблюдает. Слышались крадущиеся шаги. Я до предела напрягал слух и — о, чудо! — услышал его! Пульсирование крестража доносилось до меня где-то вблизи и одновременно откуда-то издалека, как если бы мы оба были под водой. Пространство вокруг меня стало неопределенным, пока не стало казаться, что сам мир растворился, оставляя НАС в Ньирбаторе единственно реальными.
Первое, что я ощутил после создания крестража, был запах. Мясо и металл — такой бывает во рту, когда прикусишь язык. Из подвала тянуло спертым воздухом и разложением. На полу остался след от пятна и возле него — выжженная отметина. Крестражем стала шкатулка с металлическим ободком по окружности и семью растяжками, расходившихся к углам. Я выхватил её из кострища по окончании обряда. Стоило шкатулке впитать частицу моей души, как на её поверхности возникли фигуры, которые не походили ни на что живое, порождённое этой планетой. Крестраж пульсировал магией, похожей на всплески смолы. От неё исходил гробовой холод, но магия её горела жизнью.
Трепещущая сторона осталась только в основе, то есть во мне. При чужом прикосновении или хотя бы взгляде крестраж выражал столь явное отторжение, что я хранил его в подвале в люке, забранном решетками из толстых прутьев...
Я отложила книгу в сторону и посмотрела на настенные часы. Было ровно десять. Снаружи бесшумно дpeйфовали cнега. Меня терзало ощущение грядущей неизбежности, страх накатывал тошнотворной волной. За что мне это?
Я укуталась в одеяло до самого подбородка и, погасив свет, провела остаток вечера в темнотe, вглядываясь в хрустальный рог.
Потеряв надежду на ночной покой, в полумраке я подошла к зеркалу, чтобы осмотреть своё лицо. Болезненное восприятие сыграло со мной злую шутку — в отражении вместо лица моим глазам предстал погребальный костёр на правом берегу Пешты в 1956 году. То была годовщина падения Ангреногена, когда его мстители разделались с половиной города. Сиротам да и всем выжившим было не до копания, даже магическим способом. Погибших, в том числе родителей Миклоса и моих, отвезли на правый берег Пешты и сожгли.
Железные когти глубинного страха, уходящего своими корнями в детство, окутанное мраком заброшенности и злости, вцепились мне в душу.
Семь почерков. Семь вещиц. Семь роз.
Проклятье.
====== Глава Шестнадцатая. Албания ======
И Лавиния закричала, услышав, как козодои сменили свою песню.
Г.Ф.Лавкрафт
Понедельник, 4 февраля 1964 года
MORS VICTORIA