Никта

Катрин не знала, что еще сказать и чувствовала себя глупо. Попутно она опять подловила себя на равнодушии к чужому страданию. Ее грыз червячок недовольства и неизвестности. Во-первых, придется выложить кучу денег за лечение, во-вторых, непонятно, когда Максим сможет вернуться к нормальной жизни — и за ним придется ухаживать, как когда-то за отцом. Ей подумалось, что несчастный случай с Максимом — привет от кармы, адресованный лично ей. Давным-давно она сбежала от одной обузы, но теперь ее нагнала другая. Отец хотя бы мог самостоятельно передвигаться и управляться здоровой рукой, а этот… Черт, он даже в туалет сходить без нее не сможет. А потом его придется отмывать от собственных отходов. Катрин вздрогнула и решила, что если до такого дойдет, она наймет сиделку, чего бы это ей ни стоило; даже если самой при этом придется питаться сухарями и водой.

— Тебе очень больно? Если да, мигни.

Максим не мигнул, явно из принципа, и продолжал таращиться на нее. А что, если он повредил себе голову, и ее слова звучат для него как лепет телепузиков? Если так, будет не слишком стыдно бросить его на произвол судьбы. Вряд ли кто-то укорит ее за то, что она ушла от овоща.

Сколько жен думают то же самое, стоя подле постели закованных с ног до головы в гипс мужей? Катрин тут же представилось, как ее распяли на кресте за такие мысли, и почетные члены (членши?) клуба жен-страдалиц закидывают ее, висящую, тухлыми яйцами. «Законченная эгоистка! Думает только о себе! Совесть-то есть?» — кричали они. А Катрин смеялась с креста и кричала, что каждая из этих женщин внизу хотела поступить, как она, но побоялась общественного мнения. «Неправда! Не суди по себе, эгоистка!» — отвечали они, и бросали в нее уже камни. Ее раны кровоточили, но девушка на кресте знала, что она права, и торжествовала. Эта виктимно-мазохистская греза повергла Катрин в полный восторг.

— Так и будешь тут торчать и лыбиться? — неожиданно произнес Максим. Все-таки он не овощ.

— Как же мне не лыбиться, если люди бесконечно моделируют ожидаемую обществом ситуацию, а потом уверяют, что у них не было выбора, — сказала Катрин.

— Ты сейчас вообще о чем? Хочешь сказать, это я сам выпрыгнул из окна?

— Нет, я о другом. У меня свои мысли.

— Тебе любой судмедэксперт подтвердит, что я не сам выпрыгнул.

— Да о другом я!

— О’кей, не хочу копаться в твоих тараканах.

Максим отвернулся бы, если бы мог, но поскольку все-таки не мог, то скосил глаза в сторону.

— Тебя бесит, что я не убиваюсь, не рыдаю подле твоей постели? — спросила Катрин.

— Льву неинтересно, что делает комнатная собачка, рыдает или не рыдает. Льву индифферентно.

Катрин наклонилась над Максимом так низко, что ее волосы коснулись его лица. Максим дернул носом, ему было щекотно, но он и не думал пожаловаться вслух. Они смотрели друг другу в глаза несколько секунд, и, наконец, Катрин сказала:

— Лев не понимает, что он больше не лев.

— Льву все еще наплевать на мнение собачки.

— Собачка может нагадить на голову льву прямо сейчас, если захочет, — ответила Катрин, отдаляясь от него. — Причем буквально, а не образно.

Максим проигнорировал ее слова.

— М-м, какой одинокий лев! Внутри него всепоглощающая пустота, и он не знает, чем ее заполнить. Был бы львицей, забеременел бы, а так остается только бегать по прериям и жаловаться на то, что мир создан темным богом, а не светлым, как думают тупые людишки, понастроившие церкви.

Теперь девушке удалось привлечь внимание больничной мумии. Максим посмотрел на нее, как на что-то новое.

— Слушай, я пришла сюда не ругаться с тобой. Мне нужен твой совет по одному щепетильному вопросу.

— Какому же?

— Э… оккультного характера.

— И как владелец кафе может тебе помочь с таким вопросом?

— Как-как, словами!

Максим помолчал, размышляя.

— Как ты узнала?

— Догадалась.

— Не смеши меня. Ты нашла дневник.

Катрин пожала плечами и сказала:

— Как-то раз я прочитала, что нельзя относиться к людям с пренебрежением. Мол, всегда может оказаться, что противный плешивый чиновник, который на первый взгляд умеет только одну вещь — бесконечно посылать тебя за справкой… идеально владеет языком суахили, который выучил просто так, по приколу, на уровне эксперта, а дома у него полная коллекция парусников шестнадцатого века. После того рассказа я, встречаясь с людьми, всегда размышляю — какое суахили они скрывают.

— Пургу гонишь. Ты это только что придумала.

— Почему? Я всегда думала: интересно, что у него за суахили…

— Им был для тебя мой французский. Ты ничего не подозревала, пока не скоммуниздила дневник. Хотя, должен признаться, я ума не приложу, как ты его нашла. Следила за мной, что ли?

Нутро Катрин вскипело. Даже лежа на больничной койке с переломанными костями он вел разговор так, как хотел, не давая ей клонить в свою сторону. В общем-то, она уже забыла, зачем пришла, полностью сосредоточенная на желании доказать свою правоту.

— Думаешь, ты такой умный шифровальщик? Да я тебя раскусила сразу. Я психолог.