Ни кола ни двора

— И? — спросила я. — Это что значит, что ты мне врал? И ты не заслуживаешь искупления, а значит и никто не заслуживает, и не надо быть доброй с людьми, ведь по природе своей они злы? Нет уж, ты скажи прямо, что все это было вранье, люди не меняются, и любовь не спасает, и нечего делать мир лучше, потому что это ведь такая помойка! И я тебе с самого начала была не нужна, ты просто мне присунуть хотел, как и маме моей когда-то, для коллекции, да? И ждешь ты от моего папы только денег, ведь ты за него отсидел, правда? Не выдал его, дал ему жить нормальной жизнью. А он на тебя, кроме собственных грехов, и свои, небось, спихнул, папа умеет притвориться няшкой.

— Няшкой?

— Неважно. И ради чего ты это сделал, Толик? Ради моей мамы? Ради того, чтобы выйти и денег с него стрясти? Ради дружбы?

— Ради того, чтобы выйти и денег с него стрясти.

Я сказала:

— Но ты простил моего папу?

— В смысле?

— За то, что он тебе не помог? Побоялся, не знаю, или это было не очень выгодно. Ты простил моего папу? Ты ведь пришел в его дом, и попытался мне помочь, правильно?

Толик молчал. Мы на оглушительной скорости проехали ставший ярким, расплывчатым пятном венок на обочине.

Я знала, что не должна отступать. Толик был со мной жестоким, когда это становилось необходимым. Он многому меня научил, и вот сейчас проходил мой самый главный экзамен.

— Или ты хочешь его ограбить? Или ты хочешь его убить? Или в этом и есть весь прикол — трахнуть его дочь?

Я гладила Толика между лопаток, он был совсем горячий и температурный. Скорость становилась все выше, теперь за окном были просто акварельные тона, сильно разбавленный серый, совсем мягкий желтый, и изредка — пятна багряного, будто кровь.

— А хочешь разобьемся вместе? Мне не сложно. Какая разница, если ты все врал, и люди такие слабые, и жизнь — это страдание, и ничего нельзя изменить к лучшему, как ни старайся.

— Чушь не неси, — рявкнул он.

— Это же ты гонишь сейчас, как сумасошлатый, — сказала я спокойно. — Это ты хочешь умереть.

— Все хотят, — сказал он. — Тоже мне, открытие!

Я сказала:

— Ты не такой. Все ты на самом деле знаешь. Даже если только делаешь вид, это лучше, чем так и жить, думая, что ничего нельзя изменить, ни в людях, ни в мире. Ты ведь меняешь, я тебе поверила, поверила в то, что ты все знаешь, как лучше, и для меня это стало так. Поверила, что ты изменился, и для меня это стало так.

Я помолчала, глядя на него. Толик водил языком по губам, нервным, странным движением, может, из его прошлого. Вид у него был безумный.

— У всех бывают срывы, — сказала я. — Нельзя всегда верить в то, что делаешь, даже в самое лучшее — нельзя. И этому ты меня тоже научил. Тому, что слабость — это нормально. И что когда ты знаешь, что ты бываешь слабым и не боишься этого — ты непобедим. Я все усвоила. Я стала тем человеком, которым ты хотел быть, потому что ты был для меня примером. Потому что на самом-то деле все у тебя получилось.

На меня нашло какое-то невероятное вдохновение, наверное, такое случается с художниками, задумавшими свою самую великую картину или с писателями, понявшими о чем будет рассказывать роман их жизни.

Я знала, что ему нужно, потому что это было бы нужно мне. Потому что мы были похожи куда больше, чем могли представить.

— Не бойся, — сказала я. — Ты именно тот человек, которого я люблю. Я и прежнего тебя не боюсь, потому что знаю, что теперь ты во всем прав.

— Красиво говоришь, — сказал Толик, не отрывая взгляд от дороги.

— То же самое, что и ты. Только я не быдло. Толик, мы должны находить в себе силы прощать. Всех-всех, ты говорил. И даже себя самих. Потому что люди, наверное, слабые, но они не так плохи, как это иногда кажется.

Толик сказал:

— Я тебе не врал.

— Да?

— Я в это верю. Просто, ну, про других. Мне теперь их правда жалко.

— А себя не жалко?

— Нет.

— А меня не жалко?

— Жалко. И не надо тебе меня любить. Ты молодая, найдешь еще кого-нибудь приличного себе.

— Ну да, нормального мужика, — сказала я. — Сплю и вижу. Может, он еще и не сумасшедший будет? И в тюрьме никогда не сидел? А если и сидел, то не за торговлю людьми. И здоровый, главное. Всегда мечтала.

Толик засмеялся, а я, повинуясь тому же вдохновению, по которому Толик когда-то измазал мое лицо грязью, поцеловала его в щеку.

— Я люблю тебя.

И он резковато затормозил, так что нас обоих подкинуло вперед.

— Правда? — спросил он, развернув машину поперек дороги. Снова старый добрый Толик, подумала я, сумасшедший и просветленный, каким я его встретила.

— Да, — сказала я. — Потому что ты добрый.

— А мог бы и бритвочкой порезать.

Я сказала:

— И потому, что ты научил меня всему этому. И любить, и прощать. А теперь поехали, а то я чувствую себя, как в "Пункте назначения".

Всю дорогу мы молчали, я разглядывала пятно у себя на штанах, а Толик курил и смотрел на дорогу так, будто там и были все ответы на интересующие его вопросы.