Ни кола ни двора

— Послушай, у меня была подружка. Ну, как подружка, мы переписывались. Она долго умирала от рака и, в конечном счете, умерла. Когда-то мы должны были встретиться, а я струсила. Я струсила и соврала ей, что не могу. И удалила ее из избранного. И забыла о ней. А теперь она умерла, и ее родители, должно быть, страшно грустят. Что же мне делать, Толик? Я ведь уже не могу извиниться. И это так странно ощущается, что мне больше некому написать. И она никогда не прочтет. Я даже думала написать ей у-мыл, ну, это дайри-почта, ты не знаешь. Большой, искренний. Но зачем? В чем смысл-то этого? Я больше не могу ее утешить, и себя не могу утешить, и разве это не бесполезно даже думать о ней? А я почему-то пообещала ее подружке, что приеду в Москву. Не знаю даже, почему. Наверное, напишу, что я заболела. Все равно я не собиралась никуда ехать. Это было глупо, да? Ну, я много глупых вещей делала в жизни. Предала подружку, а теперь предам подружку подружки. Ты меня не разлюбишь потому, что я такая? Потому что я злая и непонятная, и делаю все просто так, не заботясь о последствиях, и я предала раковую больную. Мне так теперь грустно от Светки, что она тоже умрет, что это уже точно. Я имею в виду, пока Трикси не умерла, я все-таки надеялась, что все выдумывают, и не так уж рак и смертелен. Мне было приятно представлять, что Трикси вылечилась и живет своей жизнью. Я все же не такая и злая. Ну, не настолько, чтобы меня разлюбить. Может быть, стоит поехать к ней и проститься? Хотя Трикси все равно этого не увидит. А если Трикси жаловалась на меня своей маме? А если ее мама меня ненавидит? Она может даже плюнуть мне в лицо. Толя, я тебя не достала? Скажи мне, что я тебя достала. То есть, если я тебя достала. А, ты не можешь, ты же под кетамином. Ладно, тогда не говори.

Я болтала и болтала, и мне становилось легче, будто с каждым словом, даже с каждым звуком, выходила из меня вся чернота этой новости про Трикси.

Наконец, я снова убаюкала себя, и, продолжая бормотать всякие глупости, стала засыпать. Уже на грани сновидения до меня добрался голос Толика.

— Я думаю, к ней надо ехать, — сказал он. — Возьмем билет и в Москву, прямо к похоронам, а? С корабля на бал, так сказать.

Сквозь сон я ощутила, как он обнял меня, так безопасно пахнущий потом и табаком, и такой отчаянно, исступленно теплый, совершенно мой.

Я подумала, что поеду с ним куда угодно.

Даже на похороны к моей интернет-подружке.

Утром я проснулась в его постели, но Толика в комнате не было.

Странное дело, до чего аскетично он жил. В его комнате не было ни малейшего намека на то, что это его комната. Ни одной вещи, только спортивная сумка под кроватью, в остальном — лишь пустая мебель, голый стол без бумаг, несчастная, лишенная всяких предметов, тумбочка, голодный шкаф.

Сатори-интерьерчик, как он сам бы сказал.

Мне нечего было изучить, кроме пустотности его дхармы.

Тогда я пошла в его ванную, но не нашла ни зубной щетки, ни мыла, ни шампуня, ничего, чтобы как-то Толика выдавало.

Уходя откуда-то, он будто исчезал навсегда, переставал существовать вовсе.

Я помылась в его ванной, посидела под душем, обнимая колени, расслабленная и неожиданно счастливая.

Правда, потом я испугалась, что могу забеременеть, если Толик здесь мастурбировал, но мысль эта была совсем уж бредовая, и я быстро затолкала ее обратно в темноту.

Когда я вышла, снизу, из столовой, уже немножко пахло оладками, я чувствовала себя ужасно голодной.

Еще на лестнице я услышала голос Толика.

— Да она так страдает, так страдает! Ей это просто надо, ну, там дружба детская. Просто надо проститься!

— Ты думаешь, Толя?

— Да она всю ночь плакала!

Врешь, подумала я, не плакала.

— Рыдала просто, как ребенок, типа того. Ты ее уж сильно не кантуй по этому поводу, Алечка. Ну ладно, че там? Билет-то кто закажет? Витек на работе, а я в компьютере не был десять лет. Ты закажешь?

— Сначала мы с Витей посоветуемся.

— А че он ваще на работе делает? Он же начальник, да? Че он там делает, сидит? Я вон тоже сидел. И какая разница, где сидеть?

— Толя!

— Че? Лады, короче, закажи билеты, а? Будь другом.

— А когда похороны?

— Да хер его знает. Так что ты на ближайшее закажи, лады?

Я некоторое время слушала их, потом спустилась.

— Я не плакала.

— Да лады, не плакала так не плакала, — легко согласился Толик и подмигнул моей маме.

— Рита, цветочек, — сказала мама. — Садись-ка и поешь. Тоня сделала твои любимые оладьи. Я так сочувствую тебе про эту девочку, хм, Трикси.

— Спасибо, мама.

— Не за что, цветочек. Ты уверена, что ты хочешь в этом во всем участвовать? Понимаешь, тебе не обязательно проходить через все вместе с ее родными, конечно, ты любила свою подружку…

Я зацепила оладушек на вилку и обмакнула его в сгущенку.

— Нет, — сказала я. — Я ее не любила. Я ее предала. И теперь я хочу к ней съездить, чтобы попрощаться. Для себя. Потому что ее уже нет. Но она бы хотела, чтобы я приехала и попрощалась. Девочки любят пафосные жесты, особенно молодые. Для нее и для своих воспоминаний о ней. Вот почему я поеду туда.