Ни кола ни двора

Миша, старший, считал, что мама рожала их за пособие, но и это было неправдой, потому что Иришка частенько забывала забрать деньги, и нам приходилось вести ее, пьяную и равнодушную к тому, что она будет есть завтра, получать пенсию.

Пятилетний Сережа полагал, что мама украла его у цыган.

Трехлетний Илья считал, что мама нашла их в капусте. Он еще не успел разочароваться в этом предприятии под названием "многодетная семья".

Больше всего на свете я боялась, что Римма-Катя умрет от голода, пока нас нет. Ну и еще, что Толик все-таки спит с Иришкой (раз уж он — ее типаж), и она от него забеременеет. Иногда я с подозрением смотрела на Иришкин живот, но она, казалось, была просто толстой. В любом случае, вряд ли я могла узнать что-либо раньше, чем через полгода.

В общем, Иришка меня тоже раздражала своим полнейшим равнодушием к человеческим существам, которых она привела в мир, своим тоскливым алкоголизмом и своим неблагодарным и наплевательским к нам отношением.

Однажды, когда я делала с Мишей уроки, Иришка и Толик решили выпить. О чем-то они говорили, причем на повышенных тонах, и я даже испугалась, что случится поножовщина, но виду не подала и продолжала решать с Мишей примерчики.

— Ты так легко это делаешь, — сказал Миша.

Я пожала плечами.

— Был бы ты хотя бы на класс старше, я бы тупила тут ужасно.

Он улыбнулся и почесал нос колпачком шариковой ручки. Может быть, я себе льстила, но мне казалось, что Миша в меня влюблен. Я даже представляла себе, как говорю, что я для него слишком стара, и однажды он найдет свою женщину, потому что каждый кому-нибудь предназначен. Жаль только, что это не я, ведь мое сердце принадлежит совсем другому мужчине.

Потом до меня дошло: а) Толик, вероятно, думает то же самое и б) между мной и Мишей разница всего в шесть лет, Толик же старше меня на двадцать два года.

Печально.

Так вот, я продолжала решать примеры с Мишей, пока меня не обуяла дикая жажда. Тогда я решила пробраться на кухню и налить себе воды или, может быть, сделать нам с Мишей чай.

Ругаться они, в общем и целом, перестали. Когда я зашла, Иришка стояла у окна и говорила:

— А после меня, бичевки, останется только жизнь, которая имеет шанс.

Я поняла, о чем она говорит — о детях, о своих детях. Сначала я разозлилась на нее: она ведь и не пытается дать своим детям шанс.

А потом, уже в автобусе, по пути обратно, поняла, что Иришка имела в виду.

Я не была с этим согласна, вовсе нет, не думаю, что стоит приводить в мир существо, которое обречено на голод и холод, мучиться или мучить.

Но все-таки разве мои собственные дедушка и бабушка не были алкоголиками? Разве не воспитывали они троих детей в хрущевке курортного городка Евпатории, воспитывали, в основном, пинками да подзатыльниками.

И мой папа, в общем-то, стал тем, кем его и ожидали увидеть.

Но у его дочери, у меня, шанс был (и есть, кроме того). Тот шанс, которого не знали ни мои бабушка с дедушкой, ни мои родители.

Стоило ли оно того? Не знаю, жизнь моих бабушки и дедушки и жизнь моих родителей прошла так, как прошла, с их ошибками и их болью, с их радостями и победами. А это, наверное, и есть самое главное — как каждый распоряжается тем, что у него есть, и с чем, в конце концов, остается.

Словом, я не могла сказать, что мне такой выбор Иришки был приятен. Просто — понятен.

На обратном пути я спросила у Толика:

— Если бы ты имел право запретить ей рожать детей, ты бы это сделал?

Толик скосил на меня взгляд, хрипло засмеялся.

— Не, ну на хер. Во я, для примера, по синьке у родителей получился, рос в ублюдской общаге безотцовщиной, батя-то на зоне чалился, и ниче. Ни о чем не жалею.

— Понятно, — сказала я.

— Ну ты снобище, — продолжал смеяться Толик, совершенно беззлобно, но я все равно обиделась.

Наверное, в Вишневогорске я больше всего боролась с тем, что в глубине души все-таки считала себя особенной. Считала, что отличаюсь ото всех остальных, я была гордая.

Мне казалось, что моя жизнь чего-то да стоит, я другая, а они, Господи, бедные, несчастные люди. И дети их вырастут и так же люто и беспросветно будут пить.

Мне было страшно сказать это Толику, но все-таки я решилась. Он не обиделся и не разозлился. Сказал:

— Во ты цаца. Глянь на меня. Нравлюсь?

Я кивнула.

— Во. Че-то я могу тебе дать хорошее. Че-то учу тебя, помогаю. Ты мне тоже. Нормально же, хотя мы с тобой с разных миров. Люди разные нужны, люди разные важны. Че я знаю, ты про это без понятия. И наоборот так. Мы друг друга учим пониманию и терпению. Круто же. Были б все одинаковые, никто б никогда лучше не стал.

И тогда я подумала, что он спасает меня, и что моя Катя-Римма может вырасти и тоже кого-то спасти, кого-то совсем не знакомого с ее миром. А кто-то может спасти ее.

— И ты думаешь это правильно — жить как Иришка?

— Не, — сказал Толик. — Ниче неправильно. Но мы что ль правильно с тобой живем или че? Я ее учить не буду, пусть живет, как умеет. Все равно через нее в мире больше разного стало, кому-то это пригодится.

А я все думала, что за шанс у детей Иришки, шанс все-таки на что?