Ни кола ни двора

Я читала механически, не слишком вдохновенно, в конце концов, я читала человеку, который мне совсем не нравился.

И он расплакался.

— Эй, вы чего? — спросила я. — Вам плохо? Позвать Толю?

Некрасивое, красное лицо Геннадия Павловича приобрело совершенно алый оттенок. Я даже подумала, что у него что-то с сердцем, что, может, ему больно.

Но Геннадий Павлович только махнул рукой, зашмыгал носом еще сильнее и стал искать носовой платок в цветочек, с которым всегда ходил. Носовой платок этот достался ему от жены, великой нравственности женщины.

— Я сейчас позову Толю, — повторила я с нажимом.

Большие, прозрачные слезы текли по его лицу, делая его лицом беззащитного, огромного, уродливого младенца.

Оказалось, Геннадий Павлович был родом из Киева. Родители тоже отправили его за тридевять земель, в Верхний Уфалей, к совершенно чужим людям.

Его родители умерли в Бабьем Яру.

А воспитала его такая вот строгая тетка, потерявшая когда-то своего ребенка, и к ней он относился плохо, с подростковым нигилизмом, думал, что она его ненавидит. Конечно, потом Геннадий Павлович вырос и все понял, но его приемная мама к тому времени умерла, и уже ничего нельзя было повернуть назад, и поблагодарить ее было нельзя.

Что до его родителей, они спасли ему жизнь, и он прожил ее, как надо.

Да только от этого не легче думать, что они погибли такой ужасной и жестокой смертью, что их тела с тысячами других голых тел просто засыпали землей, как падшую скотину.

Он плакал долго, а потом попросил меня почитать еще. И я читала ему до самой ночи, и мы с Толиком снова заставили моих родителей поволноваться.

На этот раз я читала так вдохновенно, что, в конце концов, почувствовала себя на сцене. Толик сказал мне потом, что я очень талантлива, и я прокручивала в голове эту фразу снова и снова, как будто она не была такой простой и обычной. "Сумма теологии" как минимум.

С Геннадием Павловичем мы после этого поладили. Я поняла, почему он такой, поняла его, а он как-раз таки понял, что не понял меня. Вот так.

Был и еще один человек, с которым мне было очень сложно — Иришка.

Это была раньше времени постаревшая, по-мучному бледная женщина с красными звездами на щеках. Наверное, в молодости она была красивой. Это еще угадывалось. Иришка была похожа на увядший цветок. Она прижила пятерых детей, всех от разных мужчин. В молодости она была клофелинщицей в Че, то есть, я так думала, потому что Иришка говорила о своем прошлом туманно, так, словно его не существовало вовсе, а только ощущения от него, как от тяжелого сна.

Иришка много пила, дети ее не всегда были сыты и одеты, она водила в дом сомнительных мужиков (одним из которых, видимо, и был когда-то Толик, очень ее типаж).

Трое мальчишек и двое девчонок, старшему — двенадцать, младшей — нет и года, все они были страшные грязнули, любили подраться, ругались матом и смолили почти как Толик. Начиная с трех лет. Ладно, с шести.

Как-то раз Толик всучил мне эту крошку Катеньку и сказал:

— Сходи молока ей, что ли, налей. Разведи, не знаю, с сахаром. Жрать ей нечего, вот и орет.

От неожиданности я чуть не выронила малышку, прижала ее к себе, она пахла ужасно.

— Ее, наверное, надо помыть, — сказала я.

— Ну, хочешь помой.

— Но я не умею!

— Я что ль умею? У меня нет детей, я аборты оплачивал.

— Но у меня тоже нет детей!

— И че? Ты же девочка, все равно родишь. У тебя это по природе заложено, поймешь, че делать.

— А у Иришки не заложено?

— Наверно, дефектная она.

И Толик ушел дальше вычесывать клоки семилетней Ларисе, а я осталась с Катенькой одна. Я на него разозлилась, но в то же время сразу подумала, что мои дети будут от него.

Я решила поиграть в то, что Катенька — наша с Толиком дочь.

— Катя мне не нравится, — сказала я. — Тебя будут звать Римма.

Я решила, что молоко с сахаром для шестимесячного ребенка это слишком, и мы с ней пошли в магазин за смесью. Бабушки на лавочках провожали меня красноречивыми взглядами. Наконец, на обратном пути, я развернулась к ним и сказала:

— Да, нагуляла. У нее еще и отец недавно из тюрьмы вышел.

И гордо пошла домой (но не к себе).

Купать Римму-Катю было сложно и, на мой взгляд, опасно, поэтому я просто обтерла ее теплой влажной тряпкой. Наверное, я была бы плохой матерью. Но, во всяком случае, получше Иришки.

Я попросила Толика помочь мне искупать ее, но Толик отреагировал нервно. Ожидаемо или неожиданно — сложно было сказать. Ожидаемо, потому что Толик очень нервный, а неожиданно, потому что он всегда помогал мне раньше. И вообще мне казалось, что малышку он избегал.

Уже вечером я вспомнила о его маленькой сестричке, которая утонула в ванной, пытаясь искупать куклу.

Домой он возвращался какой-то поникший, и я, забыв о своем завете, гладила его по голове всю дорогу.

Что касается Иришки, она была к своим детям будто бы совершенно безразлична. Непохожие на нее и друг на друга они казались воспитанниками очень плохого сиротского приюта.