Ни кола ни двора

Я долго стояла на стуле и глядела на лампочку и на мошек вокруг. Может, они греются? И тогда я, в самом деле, ничего не поняла из притчи о Совершенном Милосердии.

Толик уже возился с чем-то (или кем-то) в ванной, слышался плеск воды.

Я не могла решиться. Все же это существа живые и чувствующие. В этом смысле они почти как я.

Мне бы не хотелось, чтобы кто-то пришел в мой дом и отравил угарным газом (к примеру) мою семью.

Но вдруг, подумала я, мошки разнесут здесь заразу? Вдруг ослабленный организм невидимого деда не выдержит?

И я нажала на кнопку и направила струю дезодоранта на мошек. От резкого запаха, который все же приятнее запаха дерьма, от того, что табуретка подо мной качалась и от того, что внезапно и громко засмеялась Натаха, я повалилась назад.

Бесславная, подумала я, кончина.

И смешно, конечно, что подумала я именно таким высоким штилем. В полете я приготовилась к большой боли, но она не наступила. И полет не закончился.

Толик поймал меня, нас с ним только чуть толкнуло назад инерцией. Я нащупала ногами пол, Толик положил голову мне на плечо.

— Ты как? — спросил он.

— Нормально? — сказала я слабым-слабым, странным голосом.

— Фашистка, — сказал Толик. — И ты фашистка, Натаха. Эльза, мать твою, Кох.

Толик взял у меня дезодорант, обрызгал Натаху и сказал:

— Все, ходу отсюда. В деревню, в глушь, в Саратов!

Он ткнул пальцем в Натаху.

— А ты, если думаешь, что сюда я больше не ездок, обломайся!

Натаха вдруг оскалилась, и мне показалось, что она его укусит. А Натаха неожиданно обняла руку Толика, как маленькая девочка — игрушку.

Толик погладил ее по голове.

— Дура ты.

— А дед в порядке?

— Не поила его сегодня и не кормила. Ну, дед-то не пожалуется, но я так думаю. Внучка еще. Внучки эти, мать их.

И мы ушли из этой квартиры, оставив Натаху на кухне. Толик закрыл дверь на ключ, а ключ сунул под коврик. Все лучше, чем ничего.

Уже за закрытой дверью услышали мы плач Натахи, а невидимый дед так и остался невидимым.

Я и представить себе не могла, сколько сейчас времени. У Толика часов тоже не было.

Мы вышли во двор, и я спросила:

— А она заслуживает счастья?

Почему-то это был очень важный вопрос.

— Да, — сказал Толик. — Конечно. Заслуживает. Она бедная маленькая девочка.

Натахе было под сорокет, судя по всему. Может, меньше, но вряд ли как маленькой девочке.

— Все остальные такие хорошие, — сказала я.

— Одна Натаха плохая. Натаха — сама Сатана, — засмеялся Толик. — Слушай, я опять хавать хочу, пошли на рынок забежим.

И я подумала: как странно, я тоже хочу есть. И что я ела жареные макароны с кетчупом, несмотря на то, что в темноте, но прямо передо мной, было лицо Вована.

И сейчас после мерзейшей квартиры Натахи и ее невидимого деда, голод все равно зудел в животе.

На рынке все уже было закрыто, только какая-то обрюзгшая, невероятно усталая тетька из закрывающегося ларька продала нам две сосиски в тесте, а затем сразу выключила свет и вышла закрывать палатку.

Мы пошли есть во дворы. Скамейка (плешиво-синяя и блестящая в темноте от капель воды) была мокрая, поэтому Толик сел на ее спинку, положив ноги на сиденье. Я, недолго думая, последовала его примеру.

Ели мы молча, Толик запивал водкой, как водой, а я давилась всухомятку.

Состояние у меня было такое, словно я заболеваю. В носу свербило, все тело ломило. Я даже подумала, что у меня похмелье.

Но все оказалось проще, я расплакалась.

Толик сказал:

— Ну-ну, Ритуля, ща домой поедем с тобой. Мамка с папкой твои, небось, там с катушек слетели.

Я разрыдалась только сильнее.

— Фи-и-и-има скоро умрет! Она старая! И Леха! И Вован! И Светка, особенно Светка! И невидимый дед! И Натаха, хотя пофиг мне на эту Натаху! Не хочу, чтобы они умирали! Почему так, Толик, почему они не заслужили счастья?

— Заслужили, — сказал Толик. — Есть у них счастье. Не заметила, что ли?

Но я плакала и плакала, и не могла остановиться, как будто со слезами выходил из меня какой-то ужасный гной, смертельная зараза, очищалась моя язва. Я плакала и била себя по плечам, тянула за волосы.

— Почему? Почему? Почему?

Потом я завыла и едва не упала со скамейки.

— Не хочу жить в мире, где они умирают! Где все умирают! Они такие все хорошие! Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу, как все устроено! Почему?

Я верещала на весь двор, кое-где в окнах загорелся свет, кое-где появились смутные из-за моих слез силуэты.

Не знаю, сколько это продолжалось, сколько я кричала, что не хочу жить там, где все-все так устроено, где люди, которые мне нравятся, теряют любимых, теряют здоровье, теряют даже саму жизнь. Толик некоторое время облизывал пальцы, собирая крошки от сосиски в тесте, потом попивал водку, глядя на меня, а потом спрыгнул со скамейки, зачерпнул грязи из лужи и прижал ладонь к моему лицу.

— Сражайся, Арджуна! — сказал он.

Я смотрела на Толика огромными, удивленными глазами. По лицу стекала грязная вода, я чувствовала землю на носу.