Ни кола ни двора

— Да они еще не готовы, — засмеялся Вован. Он не махнул рукой, хотя должен был по всем правилам. Отсутствие жестов казалось мне странным, Вован-то не был слеп с рождения, не рос таким. Наверное, он хотел отучить себя от этих проявлений зрительной формации мышления, и, может быть, ему пришлось приложить для этого много усилий.

Глядя на бутылку водки, я подумала, что по-пьяни Вован начнет плакать, ругаться, драться, делать то, что полагается человеку, который пережил такой ужас.

Даже когда Вован просыпал с десяток макарон на плиту и на пол, Толик не стал ему помогать, даже не пошевелился. Он задумчиво курил, сияя сигаретным огоньком.

Вован смахнул упавшие макароны веником в совок, выбросил в мусорку. Не скажу, что он делал все так же ловко, как зрячий, вовсе нет (особенно тяжко было ему сладить с мелкими предметами или ничего не просыпать), но он делал это просто, такова была его обычная жизнь, и она Вована не смущала.

— Компот, кстати, хотите? — спросил он. — Мама прислала с югов. Сливовый.

— Хочу разбавить им водку, — сказала я, и Вован засмеялся.

— Все же молодая.

Еду он приготовил простую и вкусную, хотя разложить ее ровно и не сумел. Толику досталось больше, чем мне, и я таскала макарошки, обильно сбрызнутые кетчупом и майонезом, у него.

Потом мы пили водку. Вован рассказывал про то, как работает телефон доверия, про всякие приемчики, которыми люди пользуются, чтобы человек в сложной ситуации не бросил трубку от отчаяния и досады, а поговорил с ними.

— Задавайте как можно больше вопросов, — сказал Вован. — Человеку сложно справиться с собой и не ответить на вопрос, обычно за вопросом всегда следует ответ. А вот если увлечетесь советами, трубку могут и бросить. И нужно иметь теплый голос.

— У вас очень теплый голос, — сказала я.

— Спасибо, — ответил Вован, в его благодарности чувствовалось дружелюбие и радость, но он не улыбался.

Я разбавляла водку, они же пили ее просто так и много. Я думала, Вован разоткровенничается, но внезапно разоткровенничался пьянеющий Толик.

— У меня всю жизнь, — сказал он. — Тяга к симметрии. У меня оспина такая есть на щеке, это от прыщей в юности, там россыпь была, загноились, и вот мне хотелось такую же с той стороны, поэтому долго ковырял вторую щеку, пока гноиться не стала. И когда мне, в девяносто третьем, клык выбили, я себе другой сам лично вырвал, всекаешь? Это у меня началось, что ли, после того, как Любочка утонула. Не могу теперь, все симметрично должно быть. Ударят по одной щеке, я другую подставлю не столько с благородства, сколько для симметрии.

И целовать его, подумала я, надо так же.

— Похоже, — сказал Вован важно. — На обсессивно-компульсивное расстройство.

— А у меня депрессия, — сказала я.

— Депрессивная триада, — сказал Вован. — Гипотимия, моторная и идеаторная заторможенность.

— Это че? — спросил Толик. Вован закурил, и я едва не упала со стула, так неожиданно было выхвачено из огня его (тем более, с огнем связанное) уродство. Лицо его было затянуто вздутыми, красными складками, из-за них лоб казался покатым. Сам череп выглядел вздутым и причудливым, стеклянным сосудом, который выдул неумелый ученик мастера.

— Это, — сказал Вован. — Плохое настроение, субъективная физическая усталость, снижение интеллектуальных функций.

Господи, подумала я, это про меня — тупая, ленивая и грустная.

Вован сказал:

— Такое бывает, не нужно себя винить в своем состоянии. Тебе следует обратиться за помощью.

Вот и все, как будто прочел мои мысли.

Мы сидели очень приятно, разговаривали о психологии, Вован любил слушать лекции, вживую и в электронном виде, знал он очень много.

Пока огонь зажигалки не озарял его, я забывала, что разговариваю с человеком, у которого в все лицо в красных рубцах, который потерял зрение. Я болтала с хорошим и милым знакомым, умным, добрым и безнадежно ищущим работу мечты.

Мы с Толиком сидели рядом. Я думаю, в темноте люди свободнее, чем при свете. Наши с Толиком руки, его левая и моя правая, были совсем близко, я позволила своей руке неудобно висеть, не положила ее на коленку или на стол, только ради того, чтобы случайно прикоснуться к нему.

И иногда это случалось, Толик слегка касался тыльной поверхностью своих пальцев моей тыльной поверхности пальцев. Жаль, нет для этих частей наших тел отдельных и менее громоздких слов, потому что именно они подарили мне ни с чем не сравнимые переживания.

Казалось, пальцы мои онемели и чувствуют всего только легкую щекотку, поднимающуюся почти до запястья. Иногда я закрывала глаза и представляла, как возьму его за руку. Ведь здесь никто не увидит.

Ха-ха.

Когда мы вышли от Вована, я смотрела на отбитый замок у входа на крышу без страха.

Я знала, что это вовсе не ружье, во всяком случае, не ружье Вована.

Кстати, он единственный ничего не сказал о блестках на моем лице. Сначала я думала, что дождь смыл их, но в разбитом зеркале в лифте увидела, что мое, перечеркнутое трещиной, лицо еще сверкает. Вот это стойкость.

Потом я подумала: дура.