Ни кола ни двора

Очень понятно, почему Вован не спросил про блестки на твоем лице. Он слепой, и ты все это время думаешь о том, что он слепой.

Как можно быть такой тупой?

На улице я спросила у Толика:

— А как Вован ослеп?

Толик пожал плечами.

— Да без понятия, если честно.

— Он не хочет об этом говорить? — спросила я.

— Может, и хочет, хер знает, — сказал Толик. — Я никогда не спрашивал.

— Но почему?

— Потому что с ним и без этого всегда интересно, — сказал Толик.

От Вована он прихватил начатую бутылку водки, и теперь размахивал ей туда-сюда, свет фонаря то тонул, то выныривал из стекла.

— А куда мы идем? — спросила я. — Уже темно, надо бы домой.

— У нас с тобой последний адрес на сегодня, но там быстро. Покормить и вымыть деда одного.

Я начинала волноваться за родителей. Телефон-то свой я отдала Фиме. Я предчувствовала, что мне достанется, но, в то же время, я бы душу отдала, чтобы этот день никогда не кончался.

Я была пьяная, и круги света от фонарей были шире, солнечнее. Иногда я прислонялась к Толику и начинала смеяться, тогда он говорил:

— Надо же, какая молодец, всем четыре, тебе — пять.

Почему-то это смешило меня еще больше.

Мы дошли до очередного ничем не примечательного дома. Квартира, нужная нам, была на первом этаже. Толик, прежде чем позвонить, толкнул дверь, она неожиданно поддалась.

— Во сука тупая, — сказал Толик, входя внутрь.

Пахло ужасно, меня затошнило. Если в доме чистоплотной Фимы запах этот был едва заметным, то здесь бил в нос. Запах дерьма. Я зажала нос рукавом.

— Меня сейчас стошнит.

— Вон сортир, — сказал Толик и без промедления пошел на кухню.

Я так и осталась стоять в коридоре, глаза слезились, к горлу подкатил ком. Я думала выйти в коридор, но любопытство переселило.

— Во ты сука, — говорил кому-то Толик. — Зарежут тебя как-нить и трахнут, поняла, упоротая? А то оно тебе страшно, знаю я тебя.

Я все-таки сумела дойти до кухни, грязной, с разводами на полу и горой немытых тарелок в раковине.

Толик говорил с какой-то женщиной, иногда он поливал ее водкой или встряхивал:

— Меня слушай, — говорил он. Женщина покачивалась, блаженно улыбаясь. Она была тощей, с длинными, грязными, свалявшимися волосами. Под глазами у женщины залегли такие большие синяки, что она стала похожа на мультяшную ведьму. Даже цвет лица был зеленоватым.

Женщина щурилась на свет.

— Че, Натаха, хорошо тебе? — спрашивал Толик. Натаха улыбалась, иногда она щурилась на свет и протягивала руку к глазам, но потереть их не хватало сил.

Толик снова полил ее водкой и сказал:

— Только продукт на тебя переводить. Все, пошла нахер.

— Что с ней? — спросила я.

— Да гречи навернула, — ответил Толик.

Сначала я опешила, а потом поняла, что вряд ли Толик имел в виду, что Натаха съела тарелку гречневой каши.

— Дура, бл…мать ее, короче. Бросает типа, ну хер бы там. Три дня вон продержалась, если не меньше.

Толик усадил Натаху на стуле, тело ее было расслабленным, как у куклы.

— Пойду деда помою и жраку ему дам, — сказал Толик. — Может, Натаха блендер еще не загнала, я ж ей купил, а надо было не оставлять, вот, а с собой, что ли, носить, или прятать. Закапывать типа.

Он говорил деловито, без раздражения, и блендер нашел все-таки.

Странное дело, запах дерьма, казавшийся мне таким отвратительным, с каждой минутой вызывал мне меньше тошноты, я даже о нем подзабыла. Какая хорошая иллюстрация того, к чему может привыкнуть человек.

Я боялась садиться на стул, все в этой квартире казалось заразным и мерзким. От отчаяния я взглянула на потолок, но там, у дырки, из которой свисал провод с лампочкой, роились сонные, черные мошки, их было много, будто Бог обрушил на эту тесенькую квартиру одно из своих знаменитых библейских наказаний.

— То-о-олик! — заверещала я.

— Че?

Я указала наверх, Толик сказал:

— Ну все, ща первенец, во, небось от передоза коньки откинет.

Блендером он измельчил бананы с молоком, купленные, я уверена, им в прошлый раз, и унес миску в комнату. Я осталась наедине с мошками и наркоманкой.

Вдруг я увидела, что Натаха на меня смотрит. Глаза у нее были совершенно пустые, бледные, распахнутые настежь, как двери в оставленном доме.

Я сказала:

— Здравствуйте.

Натаха не отреагировала, хотя я видела, что она смотрит на мои губы.

Тогда я стала снова смотреть на мошек, на то, как они ползают, маленькие и медленные, будто бактерии в чашке Петри.

На подоконнике стоял дезодорант в аэрозоле, фиолетовый "Lady`s speed stick".

Я сказала:

— Извини, Натаха, но притча о Совершенном Милосердии ничему меня не научила.

С другой стороны, я не собиралась брызгать Натахе в лицо дезодорантом, так что и извиняться перед ней было не за что.

Извиняться стоило перед мошками. Я встала на качающуюся табуретку, занесла руку с дезодорантом так высоко, как только могла. К слову о дезодоранте, понюхала подмышку, чтобы убедиться, что я не воняю после долгого дня.

Оказалось, что воняю.

Такова природа реального.

Я посмотрела на Натаху. Она улыбалась, зубы ее были серыми с частыми черными пятнами. Мне было жутко и отвратительно. Куда хуже, чем во всех предыдущих квартирах.