Ни кола ни двора

Толик хрипло, с боем вдыхал, а я топталась на месте, не зная, что делать с нахлынувшими звуками, блестками, с тяжелым, осенним небом надо мной. Действительно, красиво. Но какая разница, что красиво, а что — нет?

Все это скучно и бессмысленно, а однажды я умру.

Я взглянула на Толика и сказала это:

— Но я же умру.

Сказала с отчаянием, с такой тоской, которой сама от себя не ожидала, тем более в восемнадцать всего-то лет.

Толик пожал плечами с каким-то безразличием.

— Так решил Господь.

Адольф — художник, вспомнилось мне, Эрнст — поэт.

— Просто так?

— А мне все равно, — сказал Толик, он снова дернул меня за руку и повел дальше. Толик хватал мое запястье резко, собственнически, каким-то расходящимся с его нынешним образом движением, движением, пережившим его конверсию, или что там с ним произошло.

Я спросила:

— Так вы не ненавидите себя, Толик?

Я вдруг поняла, почему он останавливается так часто — дышать ему тяжело, вот и все.

— Не, — сказал он. — А хули надо?

— Ну, не знаю, вы отсидели в тюрьме. Вам виднее.

Почему-то мне не хотелось знать, за что. Я боялась, что тогда не смогу в него влюбиться.

А теперь, подумала я, просто поцелуй меня, пожалуйста. Или обними. Что-нибудь в этом роде, сделай это со мной, в конце-то концов.

Я снова представила, как клевски будет сказать кому-нибудь, с кем я лишилась девственности. Что-то вроде того:

— И кто был твоим первым, Рита?

— Да, неважно. Один зэк из отцовской бригады. Он еще сошел с ума. До секса со мной, а не после, конечно.

Как же круто.

— Мы что, прям в озеро пойдем? Тоже мне, нашли Вирджинию Вульф.

— Не. Посидим на мостике.

— Мостике?

— Это же твое озеро.

— Ну, номинально оно общее.

Я смутилась. И вправду, деревянного мосточка я совсем не помнила. Мне казалось, он возник здесь по волшебству. Мы спустились вниз, прошлись по нему, скрипнувшему пару раз, уселись на краю. Передо мной было озеро, окаймленное тусклым по-осеннему лесом.

А как красиво станет, подумала я, когда смерть все здесь озолотит.

Лес казался темным по сравнению с искрящимся озером. Я подумала, что озеро в блестках — как моя крошечная жизнь, темнейший лес обступил ее со всех сторон, и что толку, что она сама такая хорошенькая, такая благополучная.

Толик вдруг сказал:

— У тебя палец опух.

— А? — я махнула рукой. — Это несерьезно, я даже не заметила.

Толик схватил меня за щиколотку, сказал:

— Сейчас от холодной воды нормально будет.

Я заверещала:

— Не надо! Она же холодная!

— Во!

Он засмеялся, я тоже, но, скорее, нервно.

— Отпустите! Не надо!

Да уж, я думала, что буду кричать что-нибудь такое совсем в другой ситуации. Толик сказал:

— Да расслабься, получай удовольствие.

Он, видимо, тоже думал, что будет говорить это в какой-то другой ситуации, а, может, просто понял, что пришло в голову мне.

Некоторое время я вырывалась, а потом сдалась, Толик опустил мою ногу в воду, и это было лучше, чем я представляла. Может, и с сексом так же.

— Полегчало? — спросил Толик. Он все еще держал мою ногу. Мне показалось, он старается заглянуть под мою ночную рубашку, чтобы, может быть, все-таки все понять про мое белье.

— Да, — сказала я. Мы помолчали. Наконец, Толик отпустил меня, я выпрямилась поглядела на мою белую, как у утопленницы, ногу в прозрачной, холодной воде. Всему остальному телу будто стало теплее.

— Вы так и не сказали, почему вы не ненавидите себя.

— Да это все херня. Типа ты был плохим, давай теперь херачь себя плетью, пока не сдохнешь. Это никому не надо. Человек не может ничего отдать другим, пока ему больно. А я хочу отдавать. Хочу помогать. Мне хочется быть счастливым, так я смогу отдавать другим то, чего у меня излишек. Врубилась?

— А почему нельзя помогать, когда тебе больно?

— Ну, тебе нечего же отдать. У тебя ничего нет, кроме боли.

Я пожала плечами.

— И что? У людей, в общем и целом, ничего, кроме боли, нет.

Я вдруг осознала, что еще ни с кем не была так откровенна. И никогда. Я привыкла к тому, что просто скучаю и ленюсь, что за этим в самом деле ничего не стоит.

Толик вдруг вытянул руку, ногтем содрал корочку с ранки на сгибе локтя и протянул ее мне.

— Хочешь?

— Что?!

— Вот, — он кивнул. — Вывезла все, гляди-ка.

Я смотрела на красно-желтую чешуйку, стараясь не зажмуриться и не отвернуться.

— Когда тебе больно, только это ты и можешь дать. Надо всех простить, всех и себя. И все отпустить. Сечешь? Жизнь продолжается. Что бы ни случилось. Умер ребенок? Смертельная болезнь? Война? Все равно продолжается, и пока живешь, надо жить счастливо.

Он говорил горячо и страстно, с религиозным пылом, глаза его сияли.

— Этого хочет Бог?

— Счастья. Счастья для всех. Надо быть счастливым и помогать другим. Сначала надень кислородную маску на себя, а только потом — на мелкого. Бог — это просто пилот. Он не выйдет из-за штурвала, чтобы застегнуть на тебе жилет.

Он схватил себя за шею, закашлялся, а я смотрела на него ошарашенно. Мне не верилось, что я говорю с Толиком о таких вещах. Я думала о сексе, о физической близости, вовсе не о том, что доверю ему свои переживания. Я их никому не доверяла, даже самой себе.

Толик сказал:

— Надо быть счастливым, счастливым надо жить.