Ни кола ни двора

— Но чуть больше, чем просуществовал Советский Союз, — сказала я.

— А вот смеяться не надо.

Неожиданно он понизил голос, кивнул в сторону спящего охранника. Я тоже кивнула, и мы пошли молча.

Не знаю, почему я шла так покорно. Думаю, я пребывала в смятении, как ребенок, которого ведет за руку незнакомец.

Мы осторожно вышли за ворота, дядя, кажется, Леша не проснулся, и я мысленно поставила ему минус в резюме охранника. Бдительность — лучшее оружие, чем, собственно, оружие.

Мои босые ноги коснулись холодной, пыльной земли.

Толик наклонился ко мне прошептал:

— Вдохни.

И я вдохнула. Он задумчиво кивнул и потащил меня дальше. Между пальцами теперь все время застревали камушки. За воротами был дикий мир, почти неизведанный и странный. Тропинка стала мягкой от прошедшего дождя, мои ноги быстро почернели от грязи, я заметила, что Толик тоже босой, и почувствовала себя частью какого-то дикого ритуала.

Грязь под ногами чавкала, воздух казался странно пьянящим. Толик сказал:

— Ну вот, короче, скоро помирать вообще-то. Ты об этом-то не забывай.

— Вообще-то семьдесят лет это много.

Толик вздернул блеклую бровь.

— Ну-ну. Так всю жизнь и будешь под одеялом лежать? Мне на тебя уже стуканули. Я о чем говорю? Ты здесь так ненадолго, чудо, что ты вообще здесь. Пошли на озеро поглядим, у вас тут озеро рядом, отведи меня.

Дом наш стоял на возвышенности, тропинка вела вниз, к лугу и лесу. Здесь мы с папой часто начинали свой забег, когда ему совсем уж не терпелось со спортом.

Толик вдруг остановился, там, где тропинка соскальзывала с холма. Он снова закашлялся, с большим трудом вдохнул.

— Гляди, — сказал он между двумя приступами сухого, как говорят врачи, непродуктивного кашля. — Во че есть.

Он указал на встающее солнце, красно-розовое, как лучшее в мире яблоко. Оно заливало луг с увядающими полевыми цветами огнем и лаской. И я впервые в жизни подумала: так было здесь до того, как построили наш дом. И до моего рождения. Может быть, солнце вставало над лугом именно так уже много сотен лет. Эта мысль вызвала у меня странные чувства. Зависть, наверное. К этому солнцу, к этому лугу, к тому, что вечно.

— Не нравится? — спросил Толик.

— Нравится, — сказала я. — Красиво.

И мы пошли вниз. Я скользила по грязи, иногда Толик меня поддерживал, иногда позволял мне ехать вниз.

Он сказал:

— Слушай, короче, хочешь историю?

— Даже и не знаю.

— Да хочешь, я же вижу.

Я споткнулась, едва не полетела кубарем вниз, палец на ноге обожгло такой болью, что я чуть не заплакала. Толик схватил меня за шиворот, раздался треск ткани, но рубашка осталась целой. Если бы она порвалась, я осталась бы перед Толиком почти голой — только в трусах. Ну или, как минимум, он мог увидеть мою грудь. От одной этой мысли поджались пальцы на ногах, даже бедный, больной большой.

— Не ударилась?

— Нет, — сказала я из упрямства. Меньше всего мне хотелось, чтобы Толик считал меня слюнтяйкой.

— Ну и ладно, — сказал он. — Короче, слушай. Ехали однажды четыре жида, все умные. Они ехали в Рим, понимаешь? Ну, где императоры, гладиаторы, вся байда. Ясен красен, после того, как римляне разрушили их, жидов, храм. Ну и в расстроенных чувствах. Вот, видят, Рим, как там живут, и трое из четырех жидов начинают рыдать, а один — смеяться. Те, которые плачут, они отрыдались и говорят четвертому своему: хули ты ржешь-то? Он такой, значит, по-жидовски, вопросом на вопрос: а вы хули плачете? Ну, ясное дело, они говорят, римляне, скотины, тут живут, процветают, а они наш храм разрушили, а мы там загниваем в своей Жидляндии, и храм горит, а они тут тусуются, так им хорошо, зачем им такое счастье?

Толик замолчал, уставился на небо.

— Ну? — спросила я. — А дальше?

— Баранки гну. Дальше четвертый им говорит: вот я потому и смеюсь, если так Бог с теми, кто ему говно всякое делает, то насколько же воздастся тем, кто хороший такой.

— Странная история.

— Все истории — странные. Мир ваще-то странное место. И это хорошо, я думаю.

Мы спустились вниз, и я увидела луг, залитый солнцем, вблизи, увидела редкие, подгнивающие клеверки, покрытые засохшими фиолетовыми каплями стебельки мышиного горошка, упрямые головки дикого лука. Все это умирало. Трава была вялой, тоскливой, скудной. Недалеко от моей ноги полз мрачный, ленивый жук.

Мне стало грустно. Я не понимала, что красивого Толик во всем этом видит и, главное, зачем. Толик сказал:

— Че рожа кислая такая?

Я сказала:

— Ну, вы говорите, что это красиво. Я так не считаю.

Он искреннее удивился.

— А че так?

— Сейчас осень. Все эти растения умирают.

Толик почесал лоб. Я вроде бы задала ему задачку. Он сказал:

— Так это же хорошо, что сегодня они живы. Вот, солнце, они на ветру колышутся. Это — счастье. Так даже еще красивее.

И мы пошли дальше, и стебли травы кололи мне ноги, как бы в отместку за то, что я знала об их смертности.