Ни бог, ни царь и не герой

Михаил без улыбки взглянул на меня, и мне показалось, что у него на глазах слезы.

— Садись ко мне, — прерывисто дыша, выговорил он. — Поедем. Конь вынесет.

Я вскочил на круп коня позади Михаила и уцепился за его плечи.

— Как дела? — спросил я.

— Потом расскажу…

Миша ударил коня каблуками, и мы поскакали.

Я старался убедить себя, что слезы из глаз друга выжал резкий ветер, бивший ему в лицо. Но, видно, это было не так. Крепко обнимая Мишу, я чувствовал, что он порою вздрагивает.

Днем ехать по тракту было невозможно, и, спешившись, мы свернули с дороги в лес, чтобы дождаться вечера. Молча ведя в поводу коня, Миша, как-то отчаянно продираясь сквозь кусты и ветки деревьев, все дальше и дальше углублялся в гущу леса. Я старался не отставать.

Вот он остановился, привязал коня и, бросившись наземь, замер…

Никогда я не думал, что увижу Мишу таким. Мне было горько и больно за друга. Но чем тут поможешь?! Любые слова казались пустыми и ненужными. Я стоял возле Миши и молча ждал, пока он успокоится.

Наконец он приподнялся и сел.

Я почувствовал, что не могу не сказать хоть что-нибудь. И, к собственному смущению, произнес обычную в таких случаях, донельзя избитую фразу: мол, ничего не поделаешь, все там будем рано или поздно.

Миша взглянул мне прямо в лицо.

— Это, — сказал он с ударением — не мог, видно, произнести слово «смерть», назвать отца мертвым, — это еще не все. Ты ж ничего не знаешь. В Симе произошло восстание…

— Восстание?!..

И Михаил поведал мне историю, которая даже в те бурлившие пролетарскими выступлениями времена была не совсем обычной.

…Миша проник в Сим к утру на третий день по выходе из Трамшака. На явочной квартире в доме Субботина его сразу огорошили:

— Отец твой, Василий Иваныч-то, занедужил. Тяжело. В больнице лежит…

— С чего это? Что с ним? — спросил ошеломленный Миша: он крепко любил отца.

— Да все эти сволочи, фараоны проклятые… Позавчера Василий Иванович приехал из Биянки в Сим, в главную контору. Вечером вымылся в бане, напился чаю и лег отдыхать. Погода стояла дрянная: холод, дождь, ветер. Стражники, видать, решили, то это самая подходящая пора тебе к отцу на свиданку явиться. Вот и ввалились ночью в дом. Подняли твоего старика, для виду по углам пошарили, а после и спрашивают: «Где, мол, Мишка?» Отец отвечает: «Знать не знаю». Они ему: «Врешь! Показывай, где спрятал!» А он: «Коли думаете, что спрятал — ищите». Они и принялись. А Василию Ивановичу приказали впереди идти: «Нехай первой пулей твой сынок тебя и шлепнет!» Знают, гады, что ты живой не дашься… Так раздетым и выгнали на улицу — сильно хотели тебе досадить, на невинном старике злость срывали. Уж Василий Иванович просился у них одеться, но фараоны уперлись: мы, мол, тебя долго не задержим. А сами три часа по двору, огороду, саду, по подвалу водили впереди себя, хлевы и сеновал осмотрели. Василий Иваныч до костей продрог. А наутро жар у него начался…

Миша, стиснув зубы, побледнев, слушал горькую новость. И с этой минуты им завладела одна мысль: во что бы то ни стало увидеть отца — быть может, в последний раз. Хозяин нелегальной квартиры пытался отговорить Мишу — ведь шпики поджидали его и в больнице. Но Михаил уперся: «Пойду к отцу!» Видя, что его не остановишь, друзья принесли ему старушечье «обмундирование». Он натянул кофту, влез в широкую, до пят, юбку, повязал голову большим черным платком, закрывшим всю грудь, и в таком наряде отправился после обеда в больницу.

Уже в коридоре на странную старуху обратил внимание дежуривший там человек в неизбежном «гороховом пальто» — «униформе» филеров. Миша, придавленный горем, не обратил на шпика внимания и прямо прошел к отцу. Тот, несмотря на тяжелое состояние, сразу узнал сына.

— Мишенька! — испуганно воскликнул он слабым голосом.

Михаил бросился перед койкой на колени, припал головою к груди отца.

Шпик с шумом ворвался в палату и схватил Михаила за плечо:

— Стой! Ты Гузаков Михаил. Ты арестован!

Не помня себя от ярости, Михаил вскочил на ноги и выхватил браунинг. Филер пулей вылетел из комнаты и поднял тревогу.

Миша снова обнял отца, но умирающего уже покинуло сознание. По больничному коридору топали сапоги полицейских, приближались их громкие голоса…

Михаил в последний раз вгляделся в отцовское лицо, в его руки, царапавшие казенное суконное одеяло…

Когда стражники толчком распахнули дверь палаты, в ней уже не было ни одной живой души.

Выпрыгнул в окно, Миша перебрался через ограду во двор завода, укрылся среди многочисленных штабелей дров и не вылезал оттуда до темноты. Вечером он спрятал в дровах женское платье, осторожно выбрался с заводской территории и вернулся на прежнюю конспиративную квартиру. Здесь он и оставался до похорон.

Похороны были назначены на 26 сентября. Несмотря на холод, на страшную грязь, народу собралось видимо-невидимо: Василия Ивановича любили, считали своим, справедливым человеком. Процессия растянулась на целую улицу. На почтительном расстоянии от хмурых, озлобленных рабочих следовала конная и пешая полиция — и здесь она не оставила Гузаковых своими «заботами».