Незримая жизнь Адди Ларю

Мир качается, снова обретает равновесие, и где-то в промежутках между шагами гнев исчезает. Остаются лишь усталость и грусть.

Адди не представляет, как вечер зашел в тупик, откуда взялась тяжесть, что сдавливает грудь… А потом понимает – это страх.

Страх, что она облажалась, потеряла единственное, о чем мечтала. Страх, что их слишком хрупкие отношения так легко развалились.

Но позади раздаются шаги, и Адди чувствует – это Генри.

Он не говорит ничего, просто идет рядом, в полушаге позади, и между ними воцаряется какое-то новое молчание. Безмолвные последствия отбушевавшей грозы, и ущерб пока не подсчитан.

Адди стирает со щеки слезу.

– Я все испортила?

– Что испортила? – переспрашивает он.

– Наши отношения.

– Адди. – Генри берет ее за плечи. Она поворачивается, готовясь увидеть сердитое лицо, но он совершенно спокоен. – Мы просто поспорили. Это не конец света. И, конечно же, между нами ничего не кончено.

Триста лет она об этом мечтала. Ей всегда казалось, это будет легко.

Он полная противоположность Люка.

– Я не знаю, что такое быть с кем-то, – шепчет Адди. – Не понимаю, как быть обычным человеком.

Генри криво усмехается.

– Ты невероятная, сильная, упрямая и гениальная. Думаю, с уверенностью можно сказать одно: обычной тебе стать не грозит.

Держась за руки, они идут, окутанные вечерней прохладой.

– Ты потом вернулась в Париж? – спрашивает Генри.

Это оливковая ветвь, мост, переброшенный на тот берег, и Адди за него благодарна.

– В итоге да, – отвечает она.

Без помощи Люка путь назад занял очень много времени. Да и Адди, к своему стыду, туда не стремилась, не торопилась возвращаться домой. Может быть, Люк хотел бросить ее во Флоренции в бедственном положении, однако тем самым он сломал своего рода печать. В своей собственной, сводящей с ума манере он ее освободил.

До того дня Адди не собиралась покидать Францию. Теперь странно об этом думать, но в те годы мир казался намного меньше. А потом он вдруг стал огромным.

Возможно, Люк собирался погрузить ее в хаос.

Возможно, решил, что она слишком привыкла к своей жизни и отрастила упрямство.

Возможно, хотел, чтобы Адди снова его позвала. Умоляла вернуться.

Возможно, возможно, возможно…

Однако уже никогда не узнать.

VII

29 июля 1806

Венеция, Королевство Италия

Адди просыпается на шелковых простынях в лучах солнечного света. Руки и ноги словно налиты свинцом, а голова ватная. Такое случается от долгого сна и длительного пребывания на солнце.

В Венеции безбожно жарко, в Париже такого пекла никогда не было.

Окно нараспашку, но ни легкий ветерок, ни шелковые простыни не спасают от удушливой жары. Еще только раннее утро, а на обнаженной коже Адди уже выступили капельки пота; о середине дня страшно и помыслить.

Адди стряхивает остатки сна. В изножье кровати примостился Маттео. В дневном свете он столь же красив – сильный, обласканный солнцем, однако Адди ошеломлена не столько его прекрасными чертами, сколько спокойствием.

Утренние часы обычно омрачены извинениями, смущением, послевкусием забытья. Иногда это болезненно и всегда – неловко.

Но сегодня Маттео абсолютно невозмутим.

Совершенно очевидно, что он ее не помнит, но незнакомка в его постели ничуть не пугает юношу. Все внимание художника отдано альбому, который он примостил на колене, и кусочку угля, изящно скользящему по бумаге. Маттео быстро поднимает взгляд на Адди и тут же его опускает. И тогда становится ясно: он пишет ее портрет.

Адди не пытается прикрыться, дотянуться за нижней юбкой, брошенной на стуле, или платьем в ногах постели. Она давно не стесняется своего тела. Вообще-то, Адди любит, когда ею восхищаются. Возможно, со временем пришла раскрепощенность или понимание того, что ее формы не меняются. Да и зрители все равно ничего не запомнят.

В забвении тоже есть свобода.

Маттео быстрыми и легкими движениями продолжает писать Адди.

– Что ты делаешь? – тихо спрашивает она.

Художник отрывает взгляд от пергамента.

– Прости. Ты так лежала… Я должен был это запечатлеть.

Нахмурившись, Адди делает попытку встать.

Тихо фыркнув, Маттео говорит:

– Пока рано.

Ей требуются все силы, чтобы оставаться там, на кровати, в спутанных простынях. Наконец Маттео вздыхает и откладывает работу. В его глазах тлеет огонь, каким горят взоры всех творческих людей.

– Можно посмотреть? – просит Адди на мелодичном итальянском, который успела выучить.

– Я не закончил, – отвечает Маттео, но все же протягивает ей альбом.

Адди рассматривает набросок. Линии легкие, расплывчатые, быстрый рисунок, выполненный талантливой рукой. Лицо едва обозначено, черты изображены почти абстрактно при помощи света и тени.

Это она – и не она.

Ее образ через призму чужого стиля. Но Адди видит в нем себя: высокие скулы и форму плечей, перепутанные во сне волосы и угольные точки, разбросанные по лицу. Семь веснушек Маттео изобразил в виде звезд.

Адди проводит углем линию в нижней части листа, там, где ее ноги скрывают простыни. Уголь размазывается по коже. Но когда Адди убирает руку, пальцы у нее испачканы, а линия на бумаге исчезла. Ей не удалось оставить никакого следа.