Незримая жизнь Адди Ларю

– Это даже жестоко, – говорит Адди, когда Генри передает ей карточки.

– Во имя добра, – отвечает он, поежившись от последних воплей саксофона.

Певца провожают слабыми аплодисментами и морем двоек и троек. Генри показывает девятку.

– Нельзя раздавать всем девять и десять баллов! – возмущается Адди.

– Мне их жалко, – пожимает плечами Генри. – Требуется немало мужества, чтобы подняться на сцену и выступить. А ты что поставишь?

Адди разглядывает карточки.

– Не знаю…

– А говорила, что искать таланты – твоя профессия!

– Это было легче, чем объяснить, что я призрак трехсот двадцати трех лет, чье единственное увлечение – вдохновлять людей искусства.

Генри поглаживает ее по щеке.

– Ты вовсе не призрак.

Начинается и заканчивается следующий номер. Нестройные аплодисменты ветерком прокатываются по лужайке.

Генри ставит семерку. Адди поднимает тройку.

Он в притворном ужасе таращится на нее.

– Что? Пели отвратительно!

– Так мы оцениваем талант? Вот дерьмо!

Адди смеется. На сцене объявлен перерыв и ведутся какие-то споры о том, кому выступать следующим; из динамиков раздается музыка в записи.

Адди и Генри опускаются на траву, Адди кладет голову на живот Генри, и неглубокое дыхание качает голову, словно волны. Это совершенно особенное молчание – очень редкое, непринужденная тишина знакомых мест, тех мест, где тебе легко, потому что ты не одинок.

Рядом на одеяле лежит записная книжка. Не синяя, а другая, и она уже почти исписана. Новый дневник изумрудно-зеленого цвета, оттенок похож на цвет глаз Люка, когда тот хочет покрасоваться. Между страницами лежит ручка, отмечая последние записи.

Каждый день Адди рассказывает Генри истории.

За кофе и яичницей она вспоминала мучительный путь в Ле Ман. Однажды утром в букинистическом, помогая Генри распаковывать книжные новинки, Адди пережила заново первый год в Париже. Прошлой ночью, когда они лежали обнявшись на смятых простынях, рассказала о Реми. Генри просил говорить правду, и Адди постепенно ее открывает. По кусочкам, обрывками, отмечая вехи в суматохе тех дней.

Генри – словно сконцентрированная энергия, запертая в бутылке, он не в состоянии усидеть долго на одном месте, и как только наступает затишье, драгоценные мгновения покоя, хватается за ручку и дневник. И пусть Адди все еще трепещет от вида слов – ее слов, – бегущих по странице, она всякий раз подшучивает над ним из-за спешки.

– У нас много времени, – напоминает она в такие минуты, приглаживая ему волосы.

Адди подтягивается повыше к Генри и смотрит на угасающий свет, небо, расчерченное пурпурным и синим. Почти наступила ночь, и Адди знает, что никакая крыша не спрятала бы ее от мрака, однако, лежа под открытым небом, чувствует себя беззащитной.

Им повезло, чертовски повезло, но удача слишком ненадежная штука, она всегда заканчивается.

Возможно, ее нервирует Генри, который барабанит пальцами по записной книжке.

Или безлунное небо.

Или просто пугает счастье.

Но пока над лужайкой звучит музыка, Адди не отрывает тревожного взгляда от тьмы.

IX

26 марта 1827

Лондон, Англия

В Национальной галерее Адди могла бы жить вечно.

Она и в самом деле провела здесь несколько месяцев, бродя между экспозициями, наслаждаясь картинами, портретами, скульптурами и гобеленами. Жила среди друзей, среди отголосков эха.

Она прогуливается по мраморным залам и считает произведения, которых коснулась. Следы, оставленные чужими руками, что направила ее собственная рука.

По последним подсчетам здесь их шесть.

Шесть колонн, что возносят ее к небесам.

Шесть голосов, что рассказывают о ней.

Шесть зеркал, что отражают часть ее души в мир.

Среди законченных работ ничего похожего на набросок Маттео нет. Но те самые линии он перенес в свой шедевр под названием «Муза». Адди улавливает их в очертаниях лица, опирающегося на руку, в изображении женщины, сидящей у моря.

Она словно призрак, тонкая паутинка, что почти незаметным слоем покрывает его работы.

И она тоже в них. Она здесь!

Дежурный сообщает, что музей скоро закрывается, Адди его благодарит и идет дальше. Она могла бы задержаться, но в просторных залах не так уютно, как в квартире в Кенсингтоне, жемчужине, оставленной своими хозяевами без присмотра на всю зиму.

Адди останавливается возле любимой картины – портрета девушки у зеркала. Она стоит спиной к художнику, сама комната и фигура героини прописаны очень подробно, но отражение передано лишь несколькими росчерками. Лицо – просто серебристые пятна в отражении. И все же, если приглядеться, можно увидеть на нем веснушки – разбросанные словно блуждающие звезды на скомканном сером небе.

– Какая ты смышленая, – произносит голос позади.

Только что Адди была в галерее одна, и вот уже нет.

Она скашивает взгляд влево: Люк, склонив голову, смотрит мимо нее на картину, словно восхищается портретом. На какой-то миг Адди кажется себе шкафом с распахнутыми дверцами. Она не успела закрыться, не сжалась тугой пружиной в ожидании их встречи, ведь до нее еще месяцы.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает Адди.

Он ухмыляется, наслаждаясь ее удивлением.

– Я повсюду.