Невыдуманные рассказы

– Слушай, Ермолай, понял – нет, так, ё… твою мать?!.. Возвращаюсь как-то из гостей – был у фронтового друга. Посидели, повспоминали, выпили, конечно, как следует. Возвращаюсь домой. Как раз зима была. Снежок эдак посыпает, но не холодно, и на душе весело. Подхожу, значится, к дому, понял – нет, захожу во двор. А перед нашим подъездом ремонт, трубы штабелями лежат и прочее. Ну, я решил через трубы перепрыгнуть. Молодость в жопе заиграла! Скакнул я, понял – нет? А там, матушки мои, сантехники-пидарасы… люк от канализации оставили открытым. Я в тот люк и улетел, понял – нет, так, ё… твою мать. И как ё…ся обеими пятками об дно! Вот эту левую напрочь своротил. Лежу на дне колодца весь в говне и ору благим матом, больно ведь! Матушки-светы! Хоть бы одна б…ь откликнулась. Сам вылезть не могу. На верху никого. Ночь почти. Темно. Орал, пока не услышали! Жене сказали. Скорую вызвали. Отвезли в больничку. Понял – нет?! Ну, гипс, то, сё… но с тех пор, вишь, хромаю. На войне ничего, а тут пострадал в мирное время на ровном месте. Сантехники! Мать их… стрелять таких надо, блядей! Сталина на них нет!

Григорий Семёныч прошёлся и сел за свой стол. Ещё некоторое время шипел, пока не остыл. Потом долго рылся в ящиках стола. Нашёл фотографию генералиссимуса при параде и журнал.

– Вот он, отец родной! Красавец! – сказал он, протягивая фотографию Димке, а сам сел на стул и начал листать журнал с полуобнажёнными девицами. Разглядывая очередную красотку, временами делал замечания:

– Вот эта, глянь, Димка, беленькая. Хороша! Вот бы ей вдуть сзади! Так на четыре кости её определить. Понял – нет… Вот славно было бы! Рачком! Как думаешь? – Он мечтательно смотрел поверх очков, разворачивал к Димке журнал и показывал предмет своего вожделения.

Маркс и Пикассо строго косились на Пупукина со стены. Слышалась отдалённая работа заводских станков, штамповочных прессов, кующих мощь родной страны и доказывающих верность теории Карла и совершенную бесполезность искусства Пабло.

КЛОУН

С Ермолаем Перегудовым мы познакомились в заводском «эстетическом бюре», куда меня, бесшабашного семнадцатилетнего юнца, взяли художником-оформителем.

Ермолай производил впечатление личности яркой, да и внешность у него было подходящей: невысокий и крепко сколоченный, с кривым пиратским носом – Перегудов называл его «шнобелем» – и детскими бирюзовыми глазами. Он, словно резиновый мяч, скакал по нашей мастерской. Огненно рыжая борода Ермолая сигналила издалече. Казалось, будто внутри у него действовал небольшой котёл или самовар, который постоянно бурлил, выдавал пар и приводил тело Ермолая в движение.

Язык его тоже никогда не останавливался. Перегудов то пел блатные песни и куплеты, подыгрывая себе на гитаре, настраивая её на свой лад, то орал голосом козла, осла и прочих животных, изображал филина, а то принимался задирать самого старшего и бездарного среди «эстетиков» художника, Григория Семёновича Пупукина, или Гришку-артиллериста, как прозвал его сам Ермолай. Пупукин в долгу не остался и окрестил трепача «Клоуном». Так к Перегудову это прозвище и прилипло.

Сошлись мы быстро, хотя Ермолай был старше меня лет на тринадцать. Я стал часто заходить к нему в гости.

Жили Перегудовы в двухкомнатной квартире. Большую комнату занимал сам Клоун, а в маленькой ютились его старуха-мать Берта Альбертовна и младшая сестра Люська с дочкой Расой от неудачного брака. «Товарищ Берта» была ветераном компартии Литвы, стояла «у истоков». После войны отсидела «своё», потом верную ленинку реабилитировали и на старости лет дали ей персональную пенсию. Пока мать мыкалась по тюрьмам, маленький Ермолай воспитывался в детском доме. Русского отца своего он никогда не видел и ничего о нём не знал, кроме имени – Тимофей Перегудов.

Всякий, кто впервые оказывался в комнате Клоуна, впадал в ступор. И было от чего! В глаза сразу бросался большой ящик, сделанный из оргстекла. В нём среди коряг и камней под мощной лампой грелись большие желтобрюхие полозы и полосатый варан. Вдоль стен, один на другом, стояли аквариумы разных размеров, только вместо рыбок в них жили гадюки, щитомордники, скорпионы, гекконы и другие «домашние» животные. Также имелся ящик для разведения белых лабораторных крыс, которые шли на корм змеям. Крысиный ящик распространял по комнате «пикантный» дух.

Мамаша и сестрица поначалу с опаской принимали странное увлечение Ермолая, но со временем привыкли. Берту Альбертовну успокаивало то, что сын хоть чем-то занят, «шибко не поддаёт и не водит в дом всякую шушеру».

Перегудов зорко следил за тем, чтобы в его комнату никто из домашних не проник и, уходя куда-нибудь, всегда запирал дверь на замок. Здесь было его змеиное царство, где он чувствовал себя хозяином, преображался и становился другим, уж никак не клоуном. Ермолай не только кормил, поил, лечил и мыл своих гадов, но и восхищался ими, а также писал с них портреты.

Всю живность хозяин террариума ловил сам. Целый год копил деньги на дорогу, а когда приходило время отпуска, собирался и уезжал в Туркмению на охоту.