Нет ничего невозможного. Путь к вершине

Конечно, спорт не устоял перед этими изменениями. Более того, именно в спорте они происходят наиболее заметно и быстро. Практика спорта, которую нам продают сегодня, — это шоу, а для шоу нужна публика. Публика же теперь находится не на стадионах. Или да — но только на одном, огромном стадионе, в который превратился весь мир. У каждого свое любимое удобное место, и, чтобы попасть туда, не нужно выходить из дома. Спортсмен теперь остается спортсменом круглосуточно и должен уже не только тренироваться, но и быть «настоящим», иметь свою точку зрения на любой «дискурс». А поскольку все, что ты сейчас произносишь, предназначено уже не для горстки понимающих, а для глобальной аудитории, информацию приходится доносить в максимально упрощенной, краткой форме, чтобы быстро захватить внимание публики, поглощающей эту информацию в мгновение ока. Я уже знаю: у меня есть всего пять или шесть секунд, в которые нужно уместить нечто настолько впечатляющее, чтобы оставить зрителя бездыханным, чтобы не только зацепить развлекательной стороной, но и заинтересовать. Теперь не нужны сложные объяснения и незначительные детали — смотри, как им всем интересно, надо только придумать цепляющий заголовок, привести понятные цифры, которые можно будет сравнивать. Это бесконечное соревнование между новостями, между спортсменами, между людьми.

На самом деле это серьезная проблема. Мы делаем все, чтобы информация дошла до зрителя, но вскоре понимаем, что в попытках донести ее абсолютно до каждого забыли про одну важную деталь: мы уже не способны донести ничего до самих себя. Наша позиция незаметно изменилась — мы действуем, думаем или пишем, зная, что за нами наблюдают, анализируя каждый шаг. Последствие этого: мы меняем то, что делаем, и то, как это делаем.

Этого влияния не избежал и я. Всем хотелось, чтобы я выигрывал все больше соревнований, — а мне это легко давалось, и я продолжал выигрывать. Тогда от меня захотели установления новых рекордов, например в восхождениях на ту или иную вершину или в лазании по той или иной стене; а еще от меня стали ждать, что я скажу то, что «нужно» сказать, или что окажусь на стороне того, что теоретически должен защищать. Долгое время то, чего хотел я, и то, чего от меня хотели другие, совпадало. Но теперь, без какой-то одной явной причины, этот альянс разрушился и я оказался в ловушке чужих проектов.

Когда я вернулся из Непала, из этого опустошенного ада, где демонстративное восточное изобилие контрастировало с нищетой реальных домов обычных людей, я очень сильно и глубоко ощутил двуличие этих параллельных миров; я понял, что все может разрушиться, рассыпаться в один миг и на это нельзя повлиять. Я понял, что не хочу пожалеть обо всем, что я отложил ради какого-то будущего, — неизвестно, наступит ли оно. Я не хочу, чтобы мой путь даже минимально искажался ради большего количества побед, славы или денег. И хотя это решение заставило бы меня разрушить имидж, который я сам себе создал, мне захотелось убить Килиана Жорнета, избавиться от этого «персонажа».

Семантика важна. Имя, которое мы носим, накапливает коннотации и с годами перестает быть просто комбинацией звуков, позволяющей позвать нас, отличив от других. Оно превращается в целый рюкзак с нашивками, от которых невозможно избавиться. Нам тревожно, когда мы не понимаем и не контролируем окружающий мир, — и поэтому мы присваиваем всему названия. Дать каждой вещи имя — значит создать иллюзию понимания и обладания ею. Если какое-то место не названо, то его не существует. Мы думаем через язык, и если не можем обозначить конкретным словом то, о чем думаем, что видим или ощущаем, то все это теряется, исчезает, как «никогда не существовавшее».