Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Происходит раздвоение литературной личности, которое задним числом можно сравнить и связать с экспериментами в «Записках блокадного человека» Лидии Гинзбург и блокадных записках Ольги Фрейденберг, например. Фрейденберг смотрит на политейю осажденного города как историк и политический философ, Гинзбург смотрит на поведение и речь блокадника как психолог и дискурсивный аналитик. В случае Рудакова филолог и историк литературы смотрит на блокадника и блокадного поэта – на себя, происходит автонаблюдение, автоанализ (себя не похвалишь – никто не похвалит, себя не изучишь – никто не изучит – как бы утверждает он этим свою одинокую гордыню).

В «Город Калинин» входит и блокадная часть: несколько стихотворений о блокаде, этом опыте, этом городе, оплетенные автокомментарием. Это единственный из известных нам пока случаев столь пристального внимания к собственной блокадной поэтической работе. Гору и Зальцману было не до того, стихи вырывались из них мучительно, отнимали малые жизненные силы, а в дневниках Инбер, Берггольц, Вишневского, Лукницкого речь идет прежде всего (хотя, конечно, не исключительно) о литературе как институте (награды, выступления, публикации), о путях блокадной советской карьеры и славы.

Какова была ситуация письма Рудакова в осажденном городе?

Он оказался в блокадном городе на излечении после тяжелого (согласно жене – «смертельного») ранения, в госпитале; то есть он был в ситуации отличной от экстремального голода остальных обитателей города, его, как военного, подкармливали. Он мог наблюдать из этой ситуации различия: «О блокаде сначала писал по рассказам медперсонала. В город ходил в увольнительные, к своим родственникам и к своему другу». Все эти люди в это время находились в процессе умирания и за время этих визитов и бесед умерли от голода.

Его начальная точка зрения – отчасти точка зрения из/вне, из хрупкой, но весьма защитной капсулы. С этой точки зрения написаны некоторые важнейшие тексты о военном Ленинграде: например, дневник Бианки или проза Тихонова, отделенного защитной пленкой привилегии. По городу Рудаков двигался, в частности, и с поэтическими целями, посещая комнатку, связанную с памятью Вагинова, комнатку, где умирали оставшиеся Вагиновы («где бывал Гениальный Костя»).

«Из» становится не только предлогом материала (из чего делается), но и предлогом места, направления: он пишет из комнатки Вагинова, из комнатки памяти, из комнатки поэзии. С Вагиновым – об этом тут уже заходила речь – Рудакова связывают очень особые отношения: он им гордится как своим (важно и родство семейное, и родство символическое), он насилует им в Воронеже Мандельштама, которому другие равновеликие поэты, естественно, нужны очень аптечно и лишь издалека.

Вагинов, что важно, певец петербургской бывшести, которая очень важна для Рудакова в его рассуждениях.

И вот он ходит часами по мертвому городу, чтобы из «места Вагинова» извлекать уже свои собственные слова, свои наблюдения, в основном вновь совершенно, и странно, и изобретательно несамостоятельные:

Замерзший город станет маршрутом изнурительных хождений из Василеостровского дома отдыха К.Б.Ф. [Краснобалтийского Флота] 29 к нам на Колокольную 30, в феврале месяце; он станет декорацией и темой стихов, связанных с Мишей Ремезовым; ему эти стихи успел прочесть.

Февраль в [19]42-м году был очень холодный. Тогда же казалось, что не будет конца холодам и снежным заносам.

Когда я увидел город, я не нашел ничего неожиданного, т. к. уже в значительной степени был ко всему подготовлен январем месяцем: смертью Вагиновых, потом стужей в палатах морского госпиталя, покалеченного дальнобойным снарядом и так и жившего две недели без света, воды и тепла, – а более всего односложными, одинакового без сговора рассказами и посетителей, и медперсонала.

Город без транспорта кажется больше, концы – длиннее, да и сил было меньше.

И все же те два дня в неделю, в которые давали в Доме отдыха нам увольнительные, я непременно использовал.