Нестандарт. Забытые эксперименты в советской культуре

Самый мощный патриотический символ в «Корабельной слободке» (мощнее даже, чем Толстой или русское мастерство в игре в шахматы) появляется в конце пьесы, потому что она одновременно и является, и не является «исторической» – в равной степени это пьеса о настоящем и будущем. Фоном или, скорее, даже передним планом этой пьесы о Крымской войне послужила оборона Севастополя 1941–1942 годов, ужасно затянувшаяся операция, во время которой люфтваффе затопило предназначенные для эвакуации корабли, а немецкая 11-я армия уничтожила большую часть города. Отчасти из-за немецкого оттягивания сил для битвы за Москву на севере, отчасти из-за проливных дождей в решающие моменты Севастополь продержался полтора года и капитулировал лишь в начале июля 1942-го. К этому времени город был разрушен. В июне ковровая бомбардировка и артиллерийские атаки немцев превратили защитную операцию в войну на изнурение, русских теснили от бункера к бункеру. Город был в огне. В заключительной сцене «Корабельной слободки» степень разрушений и пожаров Севастополя намного превосходит все, что могли бы сделать бойцы и их оружие в Крымской войне 1854–1855 годов. Зрители находятся внутри более поздней войны. Пьеса Кржижановского датирована 1942 годом. Постепенно мы осознаем, что из темноты этого локального крымского поражения на трилогию в целом проливается луч надежды.

В чем эта надежда? Начиная со второго акта Кржижановский датирует сцены своей пьесы в соответствии с тремя «Севастопольскими рассказами» Толстого: декабрь, май, август. В 4-й и 5-й сценах лейтенант Толстой пишет депеши с фронта, а также тихо, настойчиво готовится к будущим произведениям и темам: беседует с ветераном войны 1812 года, размышляет над природой Правды, отмечает, что французы почему-то фальшивы («У них всегда и во всем есть что-то от театральной позы, эффектированности»)[272]. Урусов, страстный славянофил и в пьесе, и в исторической действительности, соглашается с Толстым. Но создается впечатление, что задача Урусова здесь – не столько вернуть нас к толстовским патриотическим размышлениям по поводу 1812 года или даже к событиям Крымской войны, сколько приблизить к происходящему в 1942-м. В этом ужасном году будущее остается открытым, неизвестным и неразрешенным и потому требует «драматургизма», возникающего не из памяти или ностальгии, а из видения и веры. Будучи стратегом пространства, теоретиком-любителем войны и профессионалом шахматного боя, Урусов не подавлен даже в момент сожжения Севастополя. Знакомый с историческими пьесами его народа, он знает, что Россия, вероятнее всего, эту отдельную игру проиграет. И побуждает нас смотреть не вниз, на разрушенный город, а вверх – за горизонт. Когда такая большая страна теряет небольшую часть своей территории, она, чтобы возвратить точку опору, должна лишь расширить границы восприятия. Урусов верит, что подкрепление прибудет: «…за этими холмами – глядите: вот он – наш великий резерв, Россия!»[273] За секунду до падения занавеса на горящий город, когда зрители все еще не знают о местоположении врага, слышен звук возвещающего атаку русских войск горна.

«Корабельная слободка» заканчивается тем, что каждый оставшийся в живых снова отдает дань городу, благородному в своем поражении. Обязательные пение, танцы и частушки рабочих бригад сочетаются здесь с мощным современным подтекстом: две наложенные друг на друга осады Севастополя, 1854 и 1942 годов. Первая Крымская война закончилась поражением. Вторая – продолжается. Поэтому прогнозы о судьбе страны звучат неуверенными полутонами и словно загадки рассеяны по всей пьесе. Один из пророческих голосов принадлежит старому Деду; он хорошо объясняет ситуацию, когда лейтенант Толстой просит его рассказать о Москве 1812 года. Для такого народа, как русские, предполагает Дед, битва за Крым – странная, неестественная война. «Вот Суворов учил: позабудь, что и слово есть такое: СТОЙ! …А уж Кутузов, тот говорил: хочешь кинуть стрелу вперед – тяни тетиву назад. Вот оно что. А уж Нахимов – тот, у старой науки научившись, так прямо и режет: ни наступления, ни отступления, заякорься…»[274]