Несколько кольев

— Б-боже ты мой! — сказалъ Тимоей и покачалъ головой. Нсколько минутъ помолчали. Въ сара горлъ уже огонь, въ вид сальной свчки, воткнутой въ расщелину ящика. Мрачные углы освтились, но приняли какой-то зловщій видъ, наполненкые разбитыми бутылками, пробками и объдками закусокъ. На стнахъ отъ колебанія пламени прыгали знаки Рубашенкова, нацарапанные мломъ и углемъ. Рубашенковъ молча пилъ. И чмъ больше онъ пилъ, тмъ видъ его длался скучне и нагле. Тимоеемъ, все стоявшимъ у входа, овладлъ смутный страхъ передъ этимъ пьянвшимъ человкомъ, хотя у него у самого шумло въ голов передъ этою мрачною обстановкой.

— Такъ какъ же, хочется теб получить изъ ентой кучи? — спросилъ Рубашенковъ, обративъ помутившіеся глаза на Тимоея.

— Да, ужь дайте… Что для васъ составляетъ?…

— А очень хочется? Ну, чмъ же ты меня поблагодаришь?

— Я бы услужилъ… по гробъ жизни!

— Ты! Такой нищій пролетай! Ха, за!… Какъ тебя звать?

— Тимоей.

— Значитъ, Тимошка, Тимка. Ладно. Такъ ты, Тимка, полагаешь, что по гробъ жизни?… А знаешь, кто ты передо мной? Вдь все одно червякъ? Ну, скажи, червякъ ты? Иначе прогоню.

— Точно что по нашему необразованію… — прошепталъ испуганно Тимоей.

— Нтъ, ты скажи прямо — червякъ? — зловще повторилъ Рубашенковъ.

— Оно, конечно…

— Молчать! Отвчай прямо — червякъ?

— Ну, червякъ… — дрожащимъ голосомъ, сквозь зубы проговорилъ Тимоей.

— Хорошо. Такъ вотъ эдакій червякъ, котораго ничего не составляетъ растоптать, вздумалъ услужить мн? Эдакая вотъ козявка? Чисто что козявка. Вотъ хочу — дамъ теб сору, который теб понравился, а не захочу — прогоню. А захочу — сейчасъ вотъ дать теб плевокъ въ самую что называется образину — и плюну. Вотъ смотри.

— Нтъ, ужь позвольте, я на это согласія не имю! — торопливо залепеталъ Тимоей и пятился задомъ къ выходу.

Рубашенковъ захохоталъ.

— Не пугайся. Не плюну. На, вотъ, пей! — Рубашенковъ налилъ стаканъ и заставилъ Тимоея выпить.

Рубашенковъ разыгрался. Что-то отвратительное, какъ бредъ, происходило дальше. Прежде всего, Рубашенковъ сжегъ зачмъ-то передъ самымъ носомъ Тимоея одну ассигнацію, а другую швырнулъ въ Тимоея. Онъ требовалъ, чтобы послдній забавлялъ его. Просилъ сказать его какую-нибудь такую гнусность, отъ которой сдлалось бы стыдно. Тимоей сказалъ. Потомъ онъ заставилъ его представить, какъ можно прыгать на четверенькахъ. Тимоей принялся прыгать, бгая на рукахъ и ногахъ по сараю, и лаялъ по-собачьи. Онъ самъ вошелъ во вкусъ. Прыгая по полу и лая, онъ затмъ уже отъ себя, безъ всякой просьбы со стороны Рубашенкова, представлялъ свинью, хрюкалъ, показывая множество другихъ штукъ. Но когда онъ обнаружилъ неистощимый запасъ разныхъ штукъ, принимая на себя всевозможныя роли, Рубашенковь мало-по-малу пьянлъ; у него уже слипались глаза; онъ уже неподвижно сидлъ и не видлъ ничего изъ того, что представлялъ Тимоей.

Наконецъ, когда послдній хотлъ-было кричать по-заячьи, Рубашенковъ какъ будто проснулся и дико посмотрлъ. вокругъ.

— Будетъ! — закричалъ онъ. — Пошелъ съ глазъ моихъ, и чтобы духу твоего здсь не было. Бери изъ той кучи — заслужилъ, но чтобы духу твоего мерзкаго не было… надолъ ты мн хуже всякой скотины!

Тимоей бросился со всхъ ногъ. Выйдя на свжій воздухъ, онъ сразу очувствовался, пригладилъ взъерошенные волосы и остановился задумчиво на мст, какъ бы припоминая, что такое съ нимъ случилось? Было уже около полуночи, когда онъ прошелъ мимо мста работъ. Но не зашелъ туда. На окликъ товарищей не откликнулся. Потомъ услыхали вдали его сильный голосъ, дрожа разливавшійся въ ночномъ воздух правильными волнами звуковъ. Онъ плъ. Въ псн, неизвстно какой, слышалась необычайная грусть и печаль. Оставшіеся товарищи прислушивались, тихо разговаривая другъ съ другомъ, а наконецъ совсмъ затихли. Псня все разливалась волнами, напоминая смутно каждому изъ нихъ что-то хорошее, чего въ ихъ жизни нтъ и не бываетъ… Двое изъ товарищей приподняли головы изъ-подъ зипуновъ, забыли сонъ и всматривались въ ту сторону, откуда шли волны хватающихъ за сердце звуковъ, пока они не замерли въ отдаленіи.

— Хорошо, шельма, поетъ! — сказалъ со вздохомъ Миронъ.

— Заплачь, и больше ничего, — добавилъ Чилигинъ.