Несколько кольев

С. Каронин (Николай Елпидифорович Петропавловский) Нсколько кольевъ

Лто подходило къ концу. Страда оканчивалась, хлба были убраны. Чисто-деревенскія работы перестали тревожить жителей. Въ деревн все было благополучно: дифтерита не было, и можно было разсчитывать, что зимой, благодаря энергіи мстнаго начальства, его и не будетъ; отъ пожара во все лто сгорлъ одинъ амбаръ, оказавшійся принадлежащимъ старшин; неизвстному червю, появившемуся-было въ начал лта на овс, жрать было нечего, ибо овесъ поторопились скосить на кормъ.

Въ сосднемъ помстьи у Тараканова открылся выгодный заработокъ — пилка дровъ, на которыя, посл слома, назначены были старые сараи, избы рабочія, конюшни; всего подлежало къ слому приблизительно саженей двадцать пять въ вид дровъ. За это дло взялась артель, въ которой принимали участіе: Василій Чилигинъ, Миронъ Уховъ, Портянка и нкій Тимоей, по прозванію Лыковъ. Работали въ дв пилы.

Портянка пилилъ сонно, смутно мечтая о воскресной выпивк, посл которой онъ хлопнется гд-нибудь на улиц и захрапитъ. Василій Чилигинъ взялся за пилку потому, что отецъ стащилъ недавно у него полмшка муки, продалъ, а деньги неизвстно куда спряталъ, и хотя за такое вроломство онъ жестоко прибилъ старика, но муки не воротилъ. Отецъ потомъ жаловался на волостномъ суд на варварство сына., что тотъ безпрестанно его бьетъ: «Вотъ онъ какой есть идолъ, Васька-то мой! Бить бьетъ, а кормить не кормитъ!» Судъ, принимая во вниманіе неугомонный желудокъ старика, наотрзъ отвергъ его жалобу. Посл этого старикъ не разъ приходилъ на самое мсто пилки, чтобы побраниться съ сыномъ, а когда его слова не дйствовали, то пытался пронять сына жалостью. «Васька! — говорилъ онъ, — да ты хоть пожаллъ бы стараго отца, заплатилъ бы хоть пятіалтынный за побои. Теперь у тебя вонъ сколько будетъ деньжищъ, такъ ты хоть малость снизойди къ немощи моей, Васька!…» Разъ, во время самаго разгара работы, между отцомъ и сыномъ поднялась драка, причемъ отецъ намревался уже пустить въ сына чурбаномъ, но ихъ розняли артельщики. Вообще Чилигинъ, во все продолженіе пилки, былъ озлобленъ, постоянно раздражаемъ семейными длами. Третій артельщикъ, Миронъ, напротивъ, радостно суетился; онъ имлъ особенную, таинственную причину горячо пилить. Нсколько дней работая безъ всякой задней мысли, онъ вдругъ обратилъ серьезное вниманіе на опилки и былъ пораженъ ихъ видомъ. Онъ припомнилъ, что въ городахъ опилки не бросаются зря, а идутъ въ дло, особенно во фруктовыхъ лавкахъ, гд въ нихъ сохраняется «дуля, напримръ, и другой фруктъ». Онъ сталъ правильно каждый вечеръ относить по кулю опилокъ къ себ во дворъ и за недлю натаскалъ ихъ порядочную кучу. По его разсчетамъ выходило такъ, что за всю эту громаду онъ получитъ, по крайней мр, два съ половиной рубля серебромъ. Наконецъ, четвертый артельщикъ, Тимоей, взялся за пилку дровъ потому, что привыкъ ходить по чужимъ людямъ, сколачивая средства на холодную зиму, и держалъ себя съ неподражаемою веселостью. Онъ во всемъ находилъ развлеченіе и изъ самой пилки устроилъ игру, разговаривая съ бревнами. Одному бревну онъ говорилъ: «ну-ка ты, толстякъ, ползай»; другое бревно укорялъ за худобу или гнилость; на третье вскакивалъ и плясалъ по его поверхности.

Отъ его шутокъ расправлялись суровыя лица товарищей. Даже Портянка улыбался. Только одинъ Миронъ сердился, не понимая, какъ можно надъ всмъ забавляться? Но Тимоей не обращалъ на него вниманія. Иногда онъ начнетъ ни съ того, ни съ сего плясать, неистово шлепая по земл босыми ногами; иногда — запоетъ, а товарищи вслушиваются, задумываются, умолкнутъ, потому что Тимоей плъ задушевно, плъ т грустные мотивы, отъ которыхъ за душу хватаетъ.

Особенно по вечерамъ Тимоею было раздолье: когда прекращалась работа, артель садилась въ кружокъ, разводила огонь и ждала, пока сварится жидкая кашица или поспетъ картофель. Тимоей показывалъ штуки и фокусы. Онъ тягался на палк съ Портянкой, причемъ послдній не успетъ еще хорошенько понатужиться, какъ уже летитъ черезъ голову шутника; съ Чилигинымъ онъ велъ забавные споры о томъ, можно-ли проглотить аршинъ? Чилигинъ уврялъ, что это пустое., а Тимоей, напротивъ, доказывалъ, что можно, что недавно въ город, въ балаган, онъ самъ видлъ такую штуку. Забавляя такимъ образомъ товарищей, самъ Тимоей никогда не смялся. Лицо его въ самыя шутовскія минуты носило неизгладимую печать печали.

— А можешь пройти на рукахъ двадцать шаговъ? — спросилъ его однажды Чилигинъ вечеромъ.

— Могу, — возразилъ Тимоей.

— Врешь.

— Ей-Богу, могу.

— Двадцать шаговъ?

— Двадцать-ли, пятьдесятъ-ли — все одно — могу.

— Валяй. Чтобы только взадъ и впередъ…

— Ладно, — согласился Тимоей.