Несколько карт из цыганской колоды

Сегодня к нему в коридоре подходил Квазимодо – всем известный университетский стукач и редкая сволочь. Подошел и, с эдакой иезуитской ухмылочкой, осведомился:

– А вы, Виктор Васильевич, все народные средства транжирите? И это когда такая международная обстановка? Нехорошо, знаете ли, не хорошо… – да так и пошел себе по коридору.

Квазимодо был тщедушен и уродлив, с непропорционально длинными руками, вечно слезящимися глазками и каплей на носу, которую он время от времени смахивал платком. О нем ходили страшные слухи, будто в юности он лично расстреливал кулацкие семьи, а после подвел под расстрельную статью собственного отца и мать, и даже получил за это какой-то орден. Говорят, что отец, стоя уже у стенки прохрипел какие-то жуткие проклятия в его адрес, после чего Квазимодо переболел подряд тифом и оспой, следы которой и теперь ярко видны на его и без того уродливом морщинистом личике.

Но это все легенды. А вот то, что он ухайдакал уже третьего завкафедрой, легендой, увы, не было. Его мотив был абсолютно неясен. Сам стать завом он не мог по определению, поскольку был лишь жалким ассистентишкой, и вдобавок – ни при ком. Видимо, в этом было для него некое иррациональное удовольствие тайной власти. Возможно, он становился ярче в своих же глазах, ибо зло может быть мерзким на вид, а может и не быть, но оно всегда ярче любой добродетели, которую зачастую еще нужно уметь разглядеть.

Перед тем, как арестовали последнего зава академика Митрофанова, Виктор Васильевич сам видел, как Квазимодо подошел к нему в коридоре и нагло взяв за пуговицу, выговорил примерно то же самое, что сказал сегодня Виктору Васильевичу. Митрофанова тогда забрали через три дня… А дальше, по кафедре ходил зловещий шепот: «Двадцать лет…», «Шпионаж в пользу Японии…». В данном случае для Митрофанова это означало скорую и верную смерть, поскольку у него был весь «цветник» болезней пожилого человека. Так, в общем, и случилось: он умер еще на этапе, так и не доехав до настоящей зоны.

Конечно, для большинства людей земли этот день почти ничего не значил, и был лишь очередной серой страничкой календаря, безликим пятном, похожим на железнодорожный вагон, сцепленный с другими такими же, в многочисленные однообразные составы месяцев и лет, пролетающих мимо мутных окон облупленной гостиницы на каком-то безымянном полустанке. Для Виктора Васильевича этот день, разумеется, не был «серым», и даже начался он особенно. Во-первых, этот странный сон! А ведь раньше сны его почти не посещали… Увиденное же было странным до невозможности, даже немного пугающим: он стоял в белом перед зеркалом и сбривал бороду, а за спиной ходил кто-то, тоже в белом, кажется Анюта, но, впрочем, это было неясно.

– Все это похоже на смерть,– думал он, медленно бредя по аллее, усыпанной желтыми листьями.– А раз так, то умирать нужно достойно, без стонов и причитаний. А что потом? Говорят, можно попробовать родиться снова. Да-да…Родиться снова… Вот только нужно в это верить… Как это малодушно помышлять о смерти, будучи здоровым и сильным… – словно бы одернул он себя.

Затем он остановился и несколько раз тряхнул головой.

– Как же так, ведь я не помышлял о смерти даже в лагере. Даже когда отсидел пять месяцев в карцере, что вообще не каждому дано… Иные сламывались уже через две недели, а я скрежетал зубами, но все-таки выстоял… Даже Аршин меня тогда зауважал… хм… стакан водки поднес… А теперь… Как же я так? Ну понятно, что осталось мне от силы дня два-три… Анюта, вот тоже как почувствовала… все одно к одному… Ну и хорошо, что ушла… Может, ее и не тронут…

Он стиснул зубы и изо всей силы слепил веки. Кулаки сами собой сжались и затряслись…

– Ничего… Пускай.

Он сел на лавочку.

– А может быть, это шанс? Или же я что-то упустил, не доделал… И с Анютой, и с темой…

– Ой, ну только не надо себя обманывать…– отвечал он сам себе, – Анюта уже давно была «не здесь». Все эти опоздания с последующими нелепыми объяснениями… Вся эта чушь… Значит… прошлое попросту изжило себя.

– Значит, я нынче словно младенец. Также беспомощен и глуп, и все надо начинать сызнова… Господи, и это почти в сорок с лишним…– стенал некий внутренний страдалец.

– И что? Кому какое дело до твоих «сорок с лишним»? – отвечал ему менторским тоном «другой» внутренний собеседник.

А ведь, если разобраться, то, чтобы умереть, достаточно лишь уничтожить собственное прошлое, и вместе с ним зачеркнуть прежнее «Я». Его попросту не должно больше существовать. И тогда момент, когда прошлое уйдет в небытие, станет неотличим от смерти. Это как, например, когда ты звонишь, звонишь… день, месяц, год… но никто не отвечает, не берет трубку. Тогда ты и решаешь, что, видимо, того человека уже больше нет.

А затем нужно выковать всего себя заново, деталька за деталькой, по тем чертежам, что уже сложились в голове за эти самые «сорок с лишним».