Непонятый «Евгений Онегин»

Сошлюсь на пример, глубоко прокомментированный М. О. Гершензоном. Исследователь восхищался емкостью поэтической детали: когда Татьяна, изнемогая от нетерпенья, ждала ответ на свое письмо, она была «с утра одета». Колоритнейшая деталь! Так она насыщена содержанием, что косвенно обрисовывает и обыкновенный, «затрапезный», нарушенный в описываемое утро быт. Действительно, быт помещиков был устойчив: утренние часы отводились домашним заботам, когда к обеду, когда после обеда можно было ждать гостей (ср. вопрос Онегина Ленскому: «…где ты / Свои проводишь вечера?»). Соответственно и одевались — по-домашнему или парадно. Да, Татьяна «с утра одета», т. е. одета так, чтобы было прилично встретить гостя (да еще дорогого!), потому что влюбленная, полагает исследователь, «с уверенностью ждала — не ответного письма от Онегина, а самого Онегина…»[136]. Да, она не ошиблась: Онегин явился лично. Но… не с утра, а в отведенные для визитов часы (даже позже Ленского). Сравним: влюбленный Онегин явился для решительного разговора в неурочный час, «с утра», чтоб другие визитеры не мешали разговору.

Того же, надо полагать, сама, не признаваясь себе в этом (и Пушкин деликатно не касается этих тайных, словом не выраженных желаний), Татьяна и ждала в деревне.

Но возьмем и прямой, а не подспудный вариант. Татьяна, по крайней мере утром, могла ждать и письменного ответа: записочка (скажем, с уведомлением о дате и часе визита, а может, и места свидания вне дома) могла быть послана в любое время, в том числе и с утра (как и ее письмо). Но для чего Татьяна «одета» с утра? Приличие не устанавливало формы одежды для чтения письма. Вспомним Онегина первой главы: тот, равнодушный к содержанию, читал записочки-приглашения вообще в постели. А теперь рассудим: могла ли Татьяна позволить себе взять в руки письмо от любимого, будучи одетой небрежно, по-домашнему? Вот почему она «с утра одета»: и по случаю тайно ожидаемого раннего визита, но и по случаю возможного получения письма. Чисто и возвышенно чувство Татьяны: она не может позволить себе какого-нибудь бытового послабления.

Но наступают перемены, которые в определенный момент кажутся невероятными. Вот картина, открывшаяся взору Онегина:

Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает…

Письмо не «какое-то» — не от третьих лиц, не деловое: это одно из трех онегинских писем (свидетельство тому: «тихо слезы льет рекой…»). Эмоциональности героини не убыло, но утраты несомненны: Татьяна позволяет себе брать в руки письмо любимого, будучи «не убрана», что невозможно было в деревне.

Интересно отметить, что цитируемое описание служит подготовкой авторскому утверждению, что теперь в княгине трудно не узнать «прежней Тани». Да, она та же — и в чем-то неузнаваемо переменившаяся, повзрослевшая.

Попробуем понять слова Татьяны: «Онегин, я тогда моложе, / Я лучше, кажется, была…» Пожалуй, есть основание воспринимать это признание героини не слишком всерьез (для Онегина-то она «лучше» стала именно сейчас). Допустим, с момента общения героев несколько перевалило за четыре года, что в переломном возрасте и на повороте судьбы воспринимается очень значительной полосой, но в нашем сознании Татьяна была и остается молодой, так что «моложе» (по аналогии и «лучше») выглядит едва ли не расчетом на опровержение. И все же это не так. Татьяна знает, что говорит.

В строгом смысле Татьяна не нарушает норм приличия: она нарушает некую заповедь, ею же для самой себя установленную, — и совестится нарушения сама, и говорит об этом с предельной искренностью. Тут нет места для нашего злорадства, но больше оснований для извлечения урока высокой требовательности к себе. Но для духовного совершенствования, для сохранения духовности как важно чувствовать рядом достойного партнера, как трудно сохранить этот уровень, будучи предоставленной самой себе, да и перемещенной совсем в иную ситуацию.

В простой речи повторы одного слова оставляют неприятное ощущение монотонности, назойливости. Помогает избегать этого наш богатейший язык, щедрый на синонимы. В поэтической речи осознанное дублирование слова образует особый художественный прием — анафору (единоначатие). Повторы могут быть выразительными не только в началах строк.

Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: всё нет, как нет.
Бледна как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?

Дублируется «нет», дублируется «ответ», да еще и в разных падежных формах, тем самым подчиняя себе рифмовку всего четверостишия. С какой эмоциональной силой передается зацикленность Татьяны на одном желанном и страшном ожидании!