Непонятый «Евгений Онегин»

Анахронизмы романа замечали и сторонники конкретно-исторической версии, но относились к ним снисходительно: да, есть исключения из правила, но правило важнее. Однако совокупными усилиями исследователей накопилось столько фактов, что массой своей они стали колебать традиционную концепцию. В. С. Баевский счел невозможным «представлять время в „Евгении Онегине“ в виде темпоральной стрелы, равномерно градуированной, которую можно приложить к стреле большого исторического времени между 1795 и 1825 гг.»[112]. Но исследователь при всей своей категоричности непоследователен, поскольку признает «поразительную конкретность, настойчивость исторического мышления Пушкина в „Евгении Онегине“» (с. 213). И в своей обобщающей монографии В. С. Баевский обстоятелен в критике «традиционного подхода», но вместо демонстрации достоинств релятивистского подхода повторяет формалистическую накладку на роман типологии времен (у Пушкина все есть!): бесконечное в конечном, прошедшее повествовательное, нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем повествовательном, прошедшее историческое время, нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем историческом, настоящее время повествователя, будущее время[113].

Полагая Пушкина прототипом образа «Автора», ученый настаивает, что «соразмерять движение времени в романе с биографией прототипа невозможно, ошибки в этом случае неизбежны» (с. 323). Предлагается следующее: «Пушкин, разумеется , рассчитывал, что образ автора романа будут проецировать на его собственную личность и биографию. Но биография поэта предстает при таком проецировании обобщенно, а не как формулярный список со строго размеченными датами и итинерарием» (с. 324–325). Остроумно, конечно, применять «формулярный список» к судьбе Пушкина, службой не занимавшегося (хотя на службе некоторое время числившегося). Но если апеллировать к биографии, то у любого человека она строго документирована (в документы иногда проникают ошибки, не все документы доходят до потомков, но это особая ситуация). Когда Пушкин пишет, что расцветал в садах Лицея и в оном получил благословение Державина, когда предстает автором «Руслана и Людмилы» и поэтом-профессионалом, то это не вызовет возражений даже у биографа-формалиста. К слову, пушкинская отсылка к этому отрезку его биографии нарочито неопределенная: «Там <на брегах Невы> некогда гулял и я…». Лишь намек художественно выразителен. Он легко расшифровывается даже теми читателями «Онегина», кто не шибко эрудирован.

Отношение сторонников новой концепции времени к пушкинскому тексту оставляет желать лучшего. В. С. Баевский как факт временно́го противоречия рассматривает стыковку в движении времени в конце четвертой и начале пятой глав. Здесь картина «красных летних дней» меняется наступлением ранней, затем поздней осени; строфа XLII рисует приход зимы. А потом внезапное начало шестой главы: «В тот год осенняя погода / Стояла долго на дворе…» Исследователь полагает, если понимать картины четвертой главы «как изображение определенного отрезка „естественного“ времени, противоречие с началом следующей главы примирить без величайших натяжек невозможно»[114]. Специфику времени в четвертой главе он определяет как нравоописательное циклическое бытовое время в прошедшем повествовательном, однако оно, по мнению автора, не согласовано с другим: «Исследователи хронологии романа обычно видят здесь лишь один виток, полагают между приездом Онегина „в деревню дяди“ и отъездом его в путешествие один год. Но строфы „идиллического“ цикла главы IV могут обозначать и более нежели один годовой круг» (с. 213).