Непонятый «Евгений Онегин»

Дружба не состоялась, наверное, потому, что сам романтизм разнообразен, многогранен (иначе зачем бы Пушкину понадобилось удваивать тип романтика?).

И Ленский и Татьяна — оба книжники. Конечно, Ленский ориентирован на немецкую философскую литературу (он «с душою прямо геттингенской» и «поклонник Канта»), а Татьяна — на французские сентиментальные книги; эту-то разницу, признавая ее, можно не преувеличивать; в конце концов, и Ленский читает Ольге вслух нравоучительные романы, вероятно, те же самые, которые читаны Татьяной.

Главное различие — в соотнесенности чтения и жизни. Книжный мир Ленского с жизнью сопрягается плохо. Этот мир чист, возвышен, благороден, что и рождает читательскую симпатию к герою. Но каждый раз, как только этот мир соприкасается с жизнью, герой попадает в комическое положение.

Другое дело — Татьяна. Сильный ум Татьяны осознает опасность отрыва мечты от реальности, вследствие чего Татьяна остается хозяйкой положения. Народная основа характера героини, которую нет основания идеализировать, тем не менее обнаруживает свои достоинства и несомненное преимущество в сравнении с отвлеченно-книжной мечтательностью Ленского.

Метафора: Ленский и Татьяна — брат и сестра — в глазах Татьяны содержит истину. Однако в конечном счете обнаружится: эти брат и сестра по духу — не родные.

Ленский

В системе образов «Евгения Онегина» главенствующее положение занимает образ автора: духовная эволюция Пушкина предопределяет принципиальные основы содержания романа. В центре внимания поэта — четверо главных героев, связанных любовными, дружескими, семейными отношениями. Герои первого плана — Онегин и Татьяна. Образы Ленского и Ольги занимают явно аккомпанирующее положение и прежде всего выполняют сопоставительную функцию, давая выразительное боковое освещение при изображении главных героев. Вместе с тем в них вложено особое, собственное содержание, не заменимое ничем: это необходимое добавление в широко развернутую панораму жизни в пушкинском романе.

Да, есть в романе и такой парадокс: идейные разговоры с главным героем ведет не столько автор, сколько юноша Ленский. Но этот парадокс может найти своеобразное обоснование. У автора для подобных целей есть другой «партнер» — читатель, и автор отнюдь не упускает своей возможности. Ленский тянется к Онегину, потому что тот единственный, кто «в пустыне» «мог оценить его дары». У автора и Онегина подчеркнута внутренняя близость и сосредоточенность на одном, общем состоянии, только времени на общение им выделено немного. Онегин и Ленский во всем «различны меж собой», широко и показано это «все».

Характеристика Ленского по контрасту «дорисовывает» Онегина; Ленский — второй по значению из мужских (вымышленных) образов романа. Художественная структура изображения этого героя состоит, в общем виде, из двукратных авторских характеристик (при первом представлении героя и при расставании с ним) и — между ними — непосредственного изображения с дополнительным авторским комментарием к нему.

Пушкин колебался в определениях Ленского; варианты характеристик подробно изучены пушкиноведами; основной тенденцией отброшенных вариантов было «укрупнение», приподымание героя: «Крикун, мятежник и поэт» (вариант строфы VI второй главы); Ленский мог быть «повешен, как Рылеев» (опущенная XXXVIII строфа шестой главы); исследователи указывают на цензурный характер ослаблений печатного текста. Однако нет надобности всюду видеть жупел цензуры; изменения могли носить чисто эстетический характер перехода от излишней конкретности к большей обобщенности.

Известные авторские колебания в оценках Ленского получают неожиданное обоснование тем обстоятельством, что сама натура героя крайне неустойчива: это определенность неопределенного.

С максимальным насыщением эта особенность натуры Ленского раскрывается в авторском размышлении о гипотетической судьбе героя:

Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден…
……………………………
А может быть и то: поэта
Обыкновенный ждал удел.

Кажется просто невероятным, чтобы были возможными столь полярные варианты. Правда, говорят, что от великого до смешного всего лишь один шаг; но здесь великое и смешное предстают резкой альтернативой. При всей контрастности несовместимых вариантов они годятся для выбора оба.