Непонятый «Евгений Онегин»

Вероятно потому, что романтизм и его стиль — вовсе не чуждое Пушкину явление. И в особенности стиль. Романтизм терял свою былую притягательность в глазах Пушкина не сразу, а постепенно. Прежде всего утратили свою ценность принципы оценочной функции метода с субъективистским противопоставлением идеала грубой действительности. Следом претерпела изменение познавательная функция метода: избранное и исключительное уступили место обыкновенному и повседневному. Дольше всего в поэтическом обиходе Пушкина оставался изысканный стиль романтиков, «жреческий» язык для особо посвященных, с обилием эмблем, дающих предмету перифрастическое описание, лишь намекающих на предмет, указывающих на него. Такой стиль, приподымающий предмет, отвечал развитому чувству изящного в поэте. Высокая патетика перифрастических сочетаний вполне гармонирует со скорбным пафосом рассуждений автора по поводу безвременной гибели героя, использование романтического стиля становится возможным и эффективным.

Однако не в том только суть дела, что внешний мир весьма существенно трансформируется в сознании Ленского, но и в том, что сама эта трансформация подвижна и неустойчива. Он с детских лет знает Ольгу, но вот она не догадывается отказать настойчивым танцевальным приглашениям Онегина — и прежнее «знание» опрокидывается:

Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять научена!

Новая встреча — и новая метаморфоза:

Исчезла ревность и досада
Пред этой ясностию взгляда,
Пред этой нежной простотой,
Пред этой резвою душой!..

Однако, простив Ольгу, Ленский и не думает вернуть доброе отношение к приятелю. Перифразы Ленского в его раздумьях об Онегине («развратитель», «червь презренный, ядовитый») и об Ольге («лилеи стебелек», «двухутренний цветок») настолько манерны и далеки от жизни, что «переводятся» на язык жизни автором:

Всё это значило, друзья:
С приятелем стреляюсь я.

Просто фантастично, чтобы «кокетка, ветреный ребенок» и «двухутренний цветок» могли идти совсем рядом, а ничего, идут; самые резкие шарахания Ленского психологически мотивированы, психологически достоверны. Но вдруг в новом свете мы начинаем воспринимать начальную характеристику, данную автором из-за плеча Онегина: «ум, еще в сужденьях зыбкой»: обнаруживается ее весомость. Неустойчивость жизненной позиции Ленского превращает его в весьма ненадежного партнера: он слишком податлив на неуправляемые эмоции. И — очередной парадокс: зыбкость Ленского (не только в суждениях, но и в поведении) сочетается если не с упорством, то с упрямством. «Вечно вдохновенный взор» — одна из форм такого упрямства, но не единственная.

Конечно, Онегин не встретил Ленского «ясностию взгляда»: «Враги стоят, потупя взор». Он не сделал никаких попыток принести свои извинения. Но и Ленский не потребовал от Онегина, как-никак приятеля, никаких объяснений — ни перед вызовом, ни перед выстрелом. Почему-то боязнь общественного мнения вменяется в вину одному Онегину. Автор объективнее; горестный обобщенный упрек: «Но дико светская вражда / Боится ложного стыда», — адресован обоим бывшим приятелям. Горячность Ленского, его неумение воспринимать вещи в их реальном значении, легкое смещение из одной крайности в другую, а также и упорство в светских предрассудках — немалые предпосылки разыгравшейся трагедии.

Трагический финал судьбы Ленского питает, активирует чисто человеческое соучастие. С другой стороны, примечательно свидетельство Вяземского: «Когда Пушкин читал еще не изданную тогда главу поэмы своей, при стихе:

Друзья мои, вам жаль поэта —

один из приятелей его оказал: „Вовсе не жаль!“ — „Как так?“ — спросил Пушкин. — „А потому, — отвечал приятель, — что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры“. Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание»[81].

В связи с изображением Ленского следует вернуться к изображению Онегина: изображение героев во взаимосвязях — принцип пушкинского повествования.