Непонятый «Евгений Онегин»

Онегин гуляет «на просторе» петербургского бульвара, прогулки входят в его деревенский быт.

Далее — ресторан, с главной приманкой — устрицами «от цареградских берегов». В жизни поэта — Отон, в столичной жизни Онегина — Талон. Поэту нужны «шум, споры» «ребят без печали» — Онегина ждет в ресторане Каверин. Но есть показательная разница, причем не только в сервировке стола: поэт вынужден помнить про «грозный счет», а Онегин беспечен, хотя его петербургское существование материально весьма зыбкое.

Но уж темнеет вечер синий,
Пора нам в оперу скорей…

Таков же маршрут Онегина. И в театре для обоих привлекательна не только сцена:

А только ль там очарований?
А разыскательный лорнет?
А закулисные свиданья?
А prima donna? а балет?
А ложа, где, красой блистая,
Негоциантка молодая…

Онегин, уезжая переодеться к балу, не дожидается конца балета. «Ребята без печали» не только ждут финала, но и, расходясь, на улицах «ревут речитатив». Онегин развлекается на балах всю ночь. Одесса после оперы «тихо спит».

Чрезвычайно широкое повторение однотипных деталей само по себе вызывает интерес. Любопытно, что городской быт автора включает черты как городского, так и деревенского быта героя. Тем примечательнее разница. Она отнюдь не внешняя — что онегинский быт дан подробнее, а авторский — лаконичнее, что есть некоторое несовпадение деталей. Разница в атмосфере самого описания, в характере авторской иронии. В первой главе важен общий мотив разочарования, готовящий принципиальный вопрос: «Но был ли счастлив мой Евгений?..» — с отрицательным ответом на него. «Одесские» строфы несут просветленный характер, полны жизнерадостностью, беззаботностью юности. То, что раньше подавалось с оттенком разочарованности, теперь предстает в дымке пленительного очарования. Пушкин «воскрес душой», преодолев кризис, — и не стал ждать, когда сюжет романа даст удобный случай выразить свое новое состояние: он выразил его тотчас, без внешней связи с сюжетным повествованием. Фрагмент сразу же попросился на бумагу как знак преодоления поэтом его затяжного кризиса! В этом все его значение, а потому можно признать второстепенным и вторичным вопрос об оптимальном месте фрагмента в композиции романа.

Умиротворенное состояние Онегина даже в глухую осеннюю пору — явление того же самого порядка. Хочется привести совсем маленькую деталь. Строфа, начинающая описание летнего дня Онегина, в беловой рукописи имела такую концовку:

И одевался — только вряд
Вы носите такой наряд.

В черновике первоначально поэт написал:

И одевался [но уже]
[Не как в местечке Париже]

Эти полторы строки он сразу же вычеркнул и заменил. Понимал, что заменит их, а созоровал и написал, просто для себя, для минутной усмешки. Своим хорошим настроением поэт и с героем поделился.

Тут уместно остановиться и осмотреться. Мы вышли на материал, который метафизику не осилить; потребно диалектическое умение видеть единство и борьбу противоположностей. Проклятое Михайловское и спасительное Михайловское: таков диапазон эмоциональных состояний Пушкина.

Вяземского ужаснула весть о деревенской ссылке поэта; он расценил это чрезмерное наказание бесчеловечным убийством. Он не уверен, что выдержать испытание способна «одна деятельность мыслей». Для этого «должно точно быть богатырем духовным» (А. И. Тургеневу 13 августа 1824 года).

Пушкин стал таким богатырем. Он понимал, что создает не просто очередные произведения; он в своем творчестве поднимается на новую ступень: «Чувствую, что духовные силы мои достигли полного развития, я могу творить» (Н. Раевскому, июль 1825 года; Х, 610; подлинник по-французски).

Двойная ситуация в деревенской (ссылочной) жизни — тяжкая и целительная — таит возможность путаницы оценок, если они даются без уточнений. Пушкин упорно вынашивает вариант бегства за границу. Обдумывает нелегальный вариант под видом дворового человека соседа-студента Вульфа. Пробует и легальный вариант: испрашивает позволение выехать за рубеж под предлогом лечения аневризма. Власти в выезде отказывают. Жуковский, обеспокоенный здоровьем друга, готов прислать опытного хирурга в Псков. Пушкин раздосадован: «Ах, мой милый, вот тебе каламбур на мой аневризм: друзья хлопочут о моей жиле, а я об жилье» (Вяземскому, 13 сентября 1825 года; Х, 141).