Непонятый «Евгений Онегин»

В другом письме к нему Пушкин сравнивает жизнь в российской глухомани и в краях цивилизованных: «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь. Мы живем в печальном веке, но когда воображаю Лондон, чугунные дороги, паровые корабли, английские журналы или парижские театры и — то мое глухое Михайловское наводит на меня тоску и бешенство» (Х, 161). Эмоциональный перехлест этого рассуждения очевиден. Выверенное заключение находим позднее в полемике поэта с Чаадаевым: «…клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал» (Х, 689; подлинник по-французски).

Я привел эти факты потому, что они не посторонние для понимания «Евгения Онегина». Сетуя на «глухое Михайловское», Пушкин делает отсылку: «В 4-ой песне „Онегина“ я изобразил свою жизнь…» (Х, 161). В этом неожиданном признании поэт допускает ошибку-преувеличение. Подобные ошибки пестрят в обиходе пушкинистов. Берутся предметы или явления, включающие противоречивые стороны, выбирается реальное, но однобокое свойство, оценка его распространяется на понимание предмета или явления в целом; естественно, она оказывается однобокой. Поэт и герой однотипные, но все равно разные даже в первой главе: один «озлоблен», другой «угрюм». Мало того, их пути разводит «судьба»: одного она лишает светской жизни и наряду с разочарованием он ощущает горечь утрат; другой добровольно разрывает отношения со светом, поскольку, испробовав все удовольствия светской жизни, он разочарован в них. Эти описания выполнены в минорной тональности, но и минор разный. В четвертой главе поэт поделился с героем не своей очень понятной меланхолией, а немалыми духовными обретениями, мировоззренческой бодростью. Их настроения выравниваются в мажорной тональности.

«Одесские» строфы, которые в черновике четвертой главы первыми в романе обозначили новое состояние Пушкина, оказались вынесенными в самый конец печатного текста. Читатель о новом мировосприятии поэта узнает раньше: оно пронизывает весь финал романа.

В шестой главе — в личном плане — особенно важна концовка с ее основной мыслью — «полдень мой настал». Глава написана в 1826 году, строфы о полудне добавлены 10 августа 1827 года. Пушкин получил (относительную) свободу, ему двадцать восемь лет. Всего-навсего четыре года прошли с той поры, как был начат «Онегин». Но ведь Пушкин еще в первой главе прощался с юностью, чувствуя отчетливо свое возмужание. То же переживание возникает уже вторично. Повтор понадобился отчасти потому, что поэт ощущает приближение тридцатилетнего рубежа, возрастной вехи весьма значительной. Между прочим, Пушкин обгоняет время и «полдень» жизни, тридцатилетие, психологически переживает еще за два года до его наступления («Ужель мне скоро тридцать лет? / Так, полдень мой настал…»). И все-таки вторичное прощание с юностью вызвано более всего изменением эмоционального к ней отношения, переоценка происходит не столько на психологической, сколько на идейной основе. Юность поэта оказалась отделенной целой пропастью — 14 декабря и кровавой, безжалостной расправой над декабристами, которых Пушкин называл «друзьями, братьями, товарищами». В первой главе звучит элегическое разочарование. В шестой главе поэт прощается с юностью благодарно: «Но так и быть: простимся дружно, / О юность легкая моя!»

Просветленная атмосфера вторичного обращения к юности омрачается в начале седьмой главы: здесь картина весеннего обновления природы навевает мысль о невосполнимых потерях: «Мы помним горькую утрату, / Внимая новый шум лесов…» Нет надобности искать аллюзию и делать попытку конкретизировать, какую «горькую утрату» имел в виду поэт. «В этих стихах нет явной политической темы, но они связаны с политикой очень глубоко, так как выраженное в них новое мироощущение внутренне определялось общественными предпосылками»[167]. В данных строках важна сама эмоциональная тональность повествования. А завершается отрывок опять-таки воспоминанием о юности, и вновь оно, драматизированное горечью утрат, предстает светлым и дорогим:

Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна…

Несмотря на личностный, даже интимный характер нового обращения к юности, утверждение «Прежней мне печали жаль», тем более на фоне сатирического обличения «омута» светской жизни в концовке шестой главы, обретает публицистическое звучание. Память об утратах и благодарность юности за полноту жизненных впечатлений создает мощную эмоциональную волну.