Некрополь

пророком. С "Инонией" он высказался весь, до конца. После нее, ему в сущности, сказать

было нечего. Слово было за событиями. Инония реальная должна была настать — или не

настать. По меньшей мере, Россия должна была к ней двинуться — или не двинуться.

Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был

приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо не красивое, но

миловидное. А лучше всего была его веселость, легкая, бойкая, но не шумная и не резкая.

Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека

с правдивым сердцем, наверное — отличнейшего товарища.

Мы не часто встречались и почти всегда — на людях. Только раз прогуляли мы по

Москве всю ночь, вдвоем. Говорили, конечно, о революции, но в памяти остались одни

незначительные отрывки. Помню, что мы простились, уже не рассвете, у дома, где жил

Есенин, на Тверской, возле Постниковского пассажа. Прощались довольные друг другом.

Усердно звали друг друга в гости — да так оба и не собрались. Думаю — потому, что

Есенину был не по душе круг моих друзей, мне же — его окружение.

Вращался он тогда в дурном обществе. Преимущественно это были молодые люди,

примкнувшие к левым эсерам и большевикам, довольно невежественные, но

чувствовавшие решительную готовность к переустройству мира. Философствовали

непрестанно и непременно в экстремистском духе. Люди были широкие. Мало ели, но

много пили. Не то пламенно веровали, не то пламенно кощунствовали. Ходили к

проституткам проповедывать революцию — и били их.

Основным образом длились на два типа. Первый — мрачный брюнет с большой

бородой. Второй — белокурый юноша с длинными волосами и серафическим взором,

слегка "нестеровского" облика. И те, и другие готовы были ради ближнего отдать

последнюю рубашку и загубить свою душу. Самого же ближнего — тут же расстрелять,

если того "потребует революция". Все писали стихи и все имели непосредственное

касательство к чека. Кое - кто из серафических блондинов позднее прославился именно на

почве расстреливания. Думаю, что Есенин знался с ними из небрезгливого любопытства и

из любви к крайностям, каковы бы они ни были.

Помню такую историю. Тогда же, весной 1918 г., Алексей Толстой вздумал

справлять именины. Созвал всю Москву литературную: "Сами приходите и вообще

публику приводите". Собралось человек сорок, если не больше. Пришел и Есенин. Привел

бородатого брюнета в кожаной куртке. Брюнет прислушивался к беседам. Порою вставлял

словцо — и не глупое. Это был Блюмкин, месяца через три убивший графа Мирбаха,

германского посла. Есенин с ним, видимо, дружил. Была в числе гостей поэтесса К.

Приглянулась она Есенину. Стал ухаживать. Захотел щегольнуть — и простодушно

предложил поэтессе:

— А хотите поглядеть, как расстреливают? Я это вам через Блюмкина в одну

минуту устрою.

Кажется, жил он довольно бестолково. В ту пору сблизился и с большевицкими

"сферами".

Еще ранее, чем "Инонию", написал он стихотворение "Товарищ", вещь очень

слабую, но любопытную. В ней он впервые расширил свою "социальную базу", выведя

рабочих. Рабочие вышли довольно неправдоподобны, но важно то, что в число строителей

новой истины включался теперь тот самый пролетариат, который вообще трактовался

крестьянскими поэтами, как "хулиган" и "шпана". Перемена произошла с разительной

быстротой и неожиданностью, что опять - таки объясняется теми влияниями, под которые

подпал Есенин.

В начале 1919 года вздумал он записаться в большевицкую партию. Его не

приняли, но намерение знаменательно. Понимал ли Есенин, что для пророка того, что

"больше революции", вступление в РКП было бы огромнейшим "понижением", что из

созидателей Инонии он спустился бы до роли рядового устроителя Р. С. Ф. С. Р.? Думаю

— не понимал. В ту же пору с наивной гордостью он воскликнул: "Мать моя родина! Я

большевик".

"Пророческий" период кончился. Есенин стал смотреть не в будущее, а в

настоящее.

***

Если бы его приняли в Р. К. П., из этого бы не вышло ничего хорошего. Увлечение

пролетариатом и пролетарской революцией оказалось непрочно. Раньше, чем многие

другие, соблазненные дурманом военного коммунизма, он увидел, что дело не идет не

только к Социализму с большой буквы, но даже и с самой маленькой. Понял, что на пути

в Инонию большевики не попутчики. И вот, он бросает им горький и ядовитый упрек:

Веслами отрубленных рук

Вы гребете в страну грядущего!

У него еще не хватает мужества признать, что Инония не состоялась и не

состоится. Ему еще хочется надеяться, он вновь обращает все упования на деревню. Он

пишет "Пугачева", а затем едет куда-то в деревню — прикоснуться к земле, занять у нее

новых сил.

Деревня не оправдала надежд. Есенин увидел, что она не такова, какой он ее