Некрополь

московской меценатки. Мы не могли удержаться и покатывались со смеху, слушая

модные наблюдения Михаила Осиповича: выходило, что дама одета была в каких - то

одних только "позументах" и "декольте".

Летом 1923 г., в Берлине, в очень жаркое утро, пришлось ему много бегать по

разным полицейским учреждениям. Он вернулся, задыхаясь и обливаясь потом:

— Вы знаете, до чего дошло? До того дошло, что я, было, вздумал зайти в какое-

нибудь ихнее кафе, выпить стакан кофе. Но после одумался: ведь отец семейства!..

Это было сказано без малейшей иронии, совершенно серьезно.

Минуя анекдоты, я думаю, что в его самоограничении был подлинный аскетизм.

Те, кто прожил в Москве самые трудные годы, — восемнадцатый, девятнадцатый и

двадцатый, — никогда не забудут, каким хорошим товарищем оказался Гершензон.

Именно ему первому пришла идея Союза Писателей, который. так облегчил тогда

нашу жизнь и без которого, думаю, многие писатели просто пропали бы. Он был самым

деятельным из организаторов Союза и первым его председателем. Но, поставив Союз на

ноги и пожертвовав этому делу огромное количество времени, труда и нервов, — он

сложил с себя председательство и остался рядовым членом Союза. И все - таки в самые

трудные минуты Союз шел все к нему же — за советом и помощью.

Не только в общих делах но и в частных случаях Гершензон умел и любил быть

подмогою. Многие обязаны ему многим. Он умел угадывать чужую беду — и не на

словах, а на деле спешил помочь. Скажу о себе, что если б не Гершензон — плохо мне

было бы в 1916 — 1918 г. г., когда я тяжело хворал. Гершензон добывал для меня работу и

деньги; Гершензон, а не кто другой, хлопотал по моим делам, когда я уехал в Крым. А уж

о душевной поддержке — и говорить нечего. Но все это делалось с изумительной

простотой, без всякой позы и сентиментальности. Его внимательность и чуткость были

почти чудесны. Я, к сожалению, сейчас не могу подробно описать один случай, когда

Гершензон выказал лукавую и веселую проницательность, граничащую с ясновидением.

Доброта не делала его ни пресным, ни мягкотелым. Был он кипуч, порывист и

любил правду, всю, полностью, какова бы она ни была. Он говорил все, что думал, —

прямо в глаза. Никогда не был груб и обиден, — но и не сглаживал углов, не золотил

пилюль.

— Начистоту! — покрикивал он, — начистоту!

Это было одно из его любимых слов. И во всех поступках Гершензона, и в его

доме, и в его отношении к детям, — была эта чистота правды.

***

При всей доброте, не был он слеп. В людях тщательно разбирался, и, не будучи по

природе обидчиком, — просто проходил мимо тех, кто ему не нравился. В каждом

старался он найти хорошее, но если не находил — вычеркивал человека из своего

обихода.

При случае умел сказать зло и метко. Об одном расторопном и разностороннем

литераторе сказал:

— Он похож на магазин с вывеской: "любой предмет — пятьдесят копеек на

выбор".

Однажды я высказал удивление: зачем X, что бы ни писал — поминает про свою

ссылку в Сибирь?

— Ну, как же вы не понимаете? — сказал Гершензон: — Это же его орден; орден

пришит к мундиру и сам собой надевается вместе с мундиром.

Иногда он проявлял даже резкую нетерпимость. Мы как-то ехали в трамвае с

Девичьего Поля к Арбатским Воротам. У Смоленского рынка в вагон вошел

почтеннейший господин, поздоровался с Гершензоном и завел разговор. Гершензон

отвечал, поглядывая в окно. Вдруг, в начале Арбата, он кинулся к выходу. Я его стал

удерживать:

— Куда вы? нам еще две остановки.

— Нет, нам слезать!

И, не слушая меня, выскочил из вагона. На тротуаре он на меня накинулся:

— Зачем вы меня удерживали? Что ж, вы хотели, чтобы я с ним еще разговаривал?

Нет, уж лучше дойдем пешком.

— Да кто это?

— Профессор Р.: самый надутый дурак, какого я знаю.

Не вынося глупости, ханжества, доктринерства, даже на них обижаясь, — он был

незлобив на обиды, нанесенные ему лично. Однажды некий Бобров прислал ему свою

книжку: "Новое о стихосложении Пушкина ". Книжка, однако ж, была завернута в номер

не то "Земщины", не то "Русской Земли" — с погромной антисемитской статьей того же

автора. Статья была тщательно обведена красным карандашом. Рассказывая об этом,

Гершензон смялся, а говоря о Боброве всегда прибавлял :

— А все - таки человек он умный.

Еще в начале знакомства он вдруг спросил :

— У вас хороший характер?

— Не важный.

— Ну, значит, скоро поссоримся: у меня ужасный характер. Вот вы увидите.

Слава Богу, мы не поссорились. "Ужасного" в его характере оказалось одно:

упрямство. В общем он умел слушать возражения и умел иногда соглашаться с ними. Но

часто бывало иначе: он вдруг безнадежно махал рукой и воскликнув : ,, Бог знает, что вы

говорите ! " — резко переходил на другую тему.

Он был одним из самых глубоких и тонких ценителей стихов, какие мне

встречались. Но и здесь были у него два "пунктика", против которых не помогало ничто: