Некрополь

В конце лета я стал собираться в деревню на отдых. В среду, 3-го августа, мне

предстояло ухать. Вечером накануне отъезда пошел я проститься кое с кем из соседей по

"Дому Искусств ". Уже часов в десять постучался к Гумилеву. Он был дома, отдыхал

после лекций.

Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не- было. И вот, как

два с половиной года тому назад меня удивил слишком официальный прием со стороны

Гумилева, так теперь я не знал, чему приписать необычайную живость, с которой он

обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую даже теплоту, ему, как будто

бы, и вообще несвойственную.

Мне нужно было еще зайти к баронессе В. И. Икскуль, жившей этажом ниже. Но

каждый раз, как я подымался уйти, Гумилев начинал упрашивать: ,,Посидите еще". Так я

и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилева часов до двух ночи. Он был на

редкость весел. Говорил много, на разные темы. Мне почему-то запомнился только его

рассказ о пребывании в царскосельском лазарете, о государыне Александре Федоровне и

великих княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень

долго — "по крайней мере до девяноста лет". Он все повторял:

— Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.

До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:

— Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет моложе. Это все

потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в жмурки играю — и сегодня

играл. И потому непременно проживу до девяноста лет, а вы через пять лет скиснете.

И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись, волочить ноги, и

как он будет выступать "молодцом".

Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день кое-какие

вещи на сохранение. Когда на утро, в условленный час, я с вещами подошел к дверям

Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой служитель Ефим сообщил мне, что

ночью Гумилева арестовали и увезли. Итак, я был последним, кто видел его на воле. В его

преувеличенной радости моему приходу, должно быть, было предчувствие, что после

меня он уже никого не увидит.

Я пошел к себе — и застал там поэтессу Надежду Павлович, общую нашу с Блоком

приятельницу. Она только что прибежала от Блока красная от жары и запухшая от слез.

Она сказала мне, что у Блока началась агония. Как водится, я стал утешать ее,

обнадеживать. Тогда, в последнем отчаянии, она подбежала ко мне и, захлебываясь

слезами, сказала:

— Ничего вы не знаете... никому не говорите... уже несколько дней... он сошел с

ума!

Через несколько дней, когда я был уже в деревне, Андрей Белый известил меня о

кончине Блока. 14 числа, в воскресенье, отслужили мы по нем панихиду в деревенской

церкви. По вечерам, у костров, собиралась местная молодежь, пела песни. Мне захотелось

тайком помянуть Блока. Я предложил спеть "Коробейников", которых он так любил.

Странно — никто не знал "Коробейников".

В начале сентября мы узнали, что Гумилев убит. Письма из Петербурга шли

мрачные, с полунамеками, с умолчаниями. Когда вернулся я в город, там еще не

опомнились после этих смертей.

В начале 1922 г., когда театр, о котором перед арестом много хлопотал Гумилев,

поставил его пьесу "Гондла", на генеральной репетиции, а потом и на первом

представлении, публика стала вызывать :

— Автора!

Пьесу велели снять с репертуара.

Париж, 1931.

ГЕРШЕНЗОН

Однажды, еще в раннюю пору нашего знакомства, зимнею ночью, в Москве,

провожая меня через садик, чтобы запереть за мною калитку, Гершензон пошутил:

— Вот какой вы народ, поэты: мы о вас пишем, а нет того, чтобы кто-нибудь

написал стихи об нас, об историках.

— Погодите, Михаил Осипович, вот я напишу о вас.

Он усмехнулся в усы:

— Не напишете. Ну, покойной ночи.

— Покойной ночи.

Я потом всегда помнил свое обещание, не раз брался и за стихи, — да так и не

написал их: все казалось мне слабо и недостойно его.

Но все-таки мне приятно, что след наших встреч остался в моих стихах. В книге

"Путем зерна" есть у меня стихотворение "2-го ноября". Речь идет о том дне, когда, после

октябрьского переворота, люди в Москве впервые

Повыползли из каменных подвалов

На улицы.

Дальше — рассказано вкратце, как я ходил к Михаилу Осиповичу:

К моим друзьям в тот день пошел и я.

Узнал, что живы, целы, дети дома, —

Чего ж еще хотеть? Побрел домой.

Книжка вышла в 1920 г., и Гершензон тогда же читал ее, но об этих стихах у нас

разговору не было. Только в 1922 г., посылая ему из Петербурга 2-е издание,

дополненное, я внутри, на полях, против приведенных строк, приписал: "Это про Вас". Я

рассчитывал на то, что книгу, недавно читанную, он сейчас перечитывать не станет, а

приписку мою увидит, может быть, через несколько лет, когда я, вероятно, буду далеко от

него. Так и вышло. 23 октября 1924 г. он писал мне: "Не знаю, где вы теперь... Сижу дома,

хожу по комнате, читаю, — сегодня читал Ваше "Путем зерна".