Некрополь

Вероятно, он взял именно второе издание, прочел, увидел мою приписку — и

захотел написать мне. Это было последнее из его писем. Посланное в Ирландию, оно

попало ко мне в Италию только в самые последние дни 1924 г. Я ответил на него спустя

несколько дней, — но сам уже не получил ответа: Гершензон умирал.

Летом 1915 года я послал Гершензону оттиск статьи о петербургских повестях

Пушкина. Письмо, полученное в ответ, удивило меня простотою и задушевностью. Я не

был лично знаком с Михаилом Осиповичем, и хотя высоко ценил его, — все же не

представлял себе Гершензона иначе, как в озарении самодовольного величия, по которому

за версту познаются "солидные ученые". Я даже и вообще-то не думал, что столь важная

особа снизойдет до переписки с автором единственной статьи о Пушкине.

Однако, приехавший вскоре Б. А. Садовской пришел ко мне как-то вечером и

сказал:

— Пойдемте завтра к Гершензону. Он вас зовет.

Арбат, Никольский переулок, 13. Деревянный забор, поросший травою двор. Во

дворе направо — сторожка, налево еще какое-то старое здание. Каменная дорожка ведет в

глубь двора, к двухэтажному дому новой постройки. За домом сад с небольшим огородом.

Второй этаж занимает Гершензон, точнее — семья его. Небольшая столовая служит и для

"приемов". А сам он живет еще выше, в мезонине, которого со двора не видно.

Хоть и ободренный письмом и зовом (через Садовского) — все же впервые пришел

я сюда не без робости. Но робость прошла в тот же вечер, а потом уже целых семь лет, до

последнего дня перед отъездом моим из России, ходил я сюда с уверенностью в хорошем

приеме, ходил поделиться житейскими заботами, и новыми стихами, и задуманными

работами, и, кажется, всеми огорчениями и всеми радостями, — хоть радостей-то,

пожалуй, было не так уж много.

***

Маленький, часто откидывающий голову назад, густобровый, с черной бородкой,

поседевшей сильно в последние годы; с такими же усами, нависающими на пухлый рот; с

глазами слегка на выкате; с мясистым, чуть горбоватым носом, прищемленным пенснэ; с

волосатыми руками, с выпуклыми коленями, — наружностью был он типичный еврей.

Много жестикулировал. Говорил быстро, почти всегда возбужденно. Речь, очень ясная по

существу, казалась косноязычной, не будучи такою в действительности. Это происходило

от глухого голоса, от плохой дикции и от очень странного акцента, в котором резко -

еврейские интонации кишиневского уроженца сочетались с неизвестно откуда взявшимся

оканьем заправского волгаря.

Комната, где он жил, большая, квадратная, в три окна, содержала не много мебели.

Две невысокие (человеку до пояса) книжные полки; два стола: один — вроде обеденного,

но не большой, другой — письменный, совсем маленький; низкая, плоская кровать у

стены, с серым байковым одеялом и единственною подушкой; вот и все, кажется, если не

считать двух венских стульев да кожаного, с высокою спинкой, старинного кресла. В это

кресло (левая ручка всегда отскакивает, расклеилась) Гершензон усаживает гостя. Оно —

историческое, из кабинета Чаадаева.

Стены белые, гладкие, почти пустые. Только тропининский Пушкин (фототипия)

да гипсовая маска, тоже Пушкина. Кажется, еще чей - то портрет, может быть — Огарева,

не помню. В кабинете светло, просторно и очень чисто. Немного похоже на санаторий.

Нет никакой нарочитости, но все как то само собой сведено к простейшим предметам и

линиям. Даже книги — только самые необходимые для текущей работы; прочие — в

другой комнате. Здесь живет человек, не любящий лишнего.

***

Кончая гимназию, Гершензон мечтал о филологическом факультете, но отец не

хотел и слышать об этом. В восьмидесятых годах, да и позже, для филолога было два

пути: либо учительство, либо, в лучшем случае, профессорство, иначе говоря — служба

по министерству народного просвещения, для еврея неизбежно связанная с крещением.

Старик - Гершензон был в ужасе. Михаила Осиповича отправили в Германию, где

он поступил в какое-то специальное высшее учебное заведение, по технической или по

инженерной части. Там пробыл он, кажется, года два—и не вынес: послал прошение

министру народного просвещения о зачислении на филологический факультет

Московского Университета вольнослушателем.

Потому вольнослушателем, что в число студентов попасть не мечтал: под

процентную норму подходили лишь те, кто кончал гимназию с золотой медалью; у

Гершензона медали не было. Но тут произошло нечто почти чудесное: из министерства

получен ответ, что Гершензон зачислен не вольнослушателем, а прямо студентом.

Причина была простая: на филологический факультет евреи не шли, и прошение Михаила

Осиповича было в тот год единственное, поступившее от еврея: он тем самым

автоматически подошел под норму.

Однако эта удача обернулась для Гершензона бедой: отец, вообще недовольный

упрямством Михаила Осиповича, никак не поверил в "чудо" и решил, что Михаил